Роман эссе. Роман ессе. Богачи с большой дороги

Сочинение

Изучая предков, узнаем самих себя, без знания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем пришли в мир, как и для чего живем, как и к чему должны стремиться. В. Ключевский
Хотим мы этого или нет, наше настоящее неотделимо от прошедшего, которое постоянно напоминает о себе. “Весь в деда пошел”, - говорят окружающие о младенце, которому без году неделя. Старые псковские фрески, буквы, выцарапанные на новгородской бересте, звуки пастушьего рожка, предания “давно минувших дней”, очертания храмов - все это всколыхнувшееся прошлое заставляет думать о том, что былое не ушло.
История - грозное оружие! Разве не очевидно, что “империя зла” начала разваливаться под мощными ударами писателей, обратившихся к нашему прошлому! Среди них В. Чивилихин, А. Солженицын, Ч. Айтматов, В. Шаламов. Литература 80-х годов обратила сознание народа к его историческому прошлому, рассказала ему, что он вовсе не ровесник Октября, что корни его уходят вглубь веков.
Роман-эссе Владимира Чивилихина “Память” был опубликован в 1982 году. Писатель пытается “объять необъятное” и вспомнить все наше историческое прошлое. “...Память - это ничем не заменимый хлеб насущный, сегодняшний, без которого дети вырастут слабыми незнайками, неспособными достойно, мужественно встретить будущее”.
Нет возможности даже вкратце пересказать “Память”. В центре произведения - русское героическое средневековье, когда было оказано сопротивление иноземным нашествиям с Востока и Запада. Это бессмертный урок-истории, забывать о котором недопустимо.
Писатель приглашает нас прикоснуться к вещам, помнящим взгляды и руки тех, кто давно исчез. Рассматривая грубый каменный крест, напоминающий человека с раскинутыми руками, Чивилихин рассказывает о том, как грабительское войско степняков пришло к городу лесной Северской земли: “Не перед камнем стою, а перед глубокой многовековой тайной! Победоносное степное войско было сковано железной цепью организации и послушания, умело применяло осадную технику, обладало огромным опытом штурма самых неприступных твердынь того времени. Во главе его стояли поседевшие в жестоких боях главнокомандующие. Сорок девять дней степное войско штурмовало деревянный лесной городок, семь недель не могло взять Козельск! По справедливости, Козельск должен.был войти в анналы истории наравне с такими гигантами, как Троя и Верден, Смоленск и Севастополь, Брест и Сталин-град”.
Вслед за повествованием о героическом древнем Козельске - новелла о партизанской газете, отпечатанной в августе 1943 года на бересте: “Каждая буковка вдавилась, как в древних новгородских, смоленских и витебских берестяных грамотах, и заполнилась навеки типографской краской...”
Причудливы, непредсказуемы повороты повествования этого необычного романа. А сколько новых имен открыл Владимир Чивилихин любознательному читателю: декабрист Николай Мозгалевский, стихийный философ Павел Дунцев-Выгодский, поэт Владимир Соколовский, мыслитель-тираноборец Михаил Лунин, узник камеры-одиночки Николай Морозов.
Гимн писателя талантливости нашего народа никого не может оставить равнодушным. Чивилихин знакомит нас с великим, но малоизвестным ученым - Александром Леонидовичем Чижевским, основателем Новой науки гелиобиологии. Автор перечисляет труды ученого с мировым именем. И снова читателя обжигает мысль: “... как же расточительны бываем мы, как беспамятны, как ленивы и нелюбопытны...”
Неожиданно перед нами начинает разворачиваться история сложных отношений гения русской литературы Гоголя и бывшей фрейлины.императрицы Александры Смирновой-Россет, красавицы и умницы, воспетой Вяземским, Жуковским, Пушкиным. Или вдруг мы оказываемся вместе с автором в древнем Чернигове, городе, где сохранился архитектурный шедевр мирового значения - церковь Параскевы Пятницы.
Особую сторону книги “Память” составляют разнообразные споры, которые ведутся по ходу повествования. Так, например, ставится вопрос, почему степняки избирали именно такой путь, а не иной? Вопрос не праздный, ибо за ним - ключевые проблемы отечественной истории, проливающие свет на законность владения теми или иными землями. “Ответ на этот вопрос помог бы рассеять множество исторических недоразумений, увидеть пу-таницу5 разнотолки и ошибки в бесчисленных описаниях давнего лихолетья, расстаться с некоторыми наивными представлениями, застрявшими в нашей памяти с младых, как говорится, ногтей”.
Писатель воздает должное и тем, кто внес свою лепту в постижение родной истории. Так по ходу повествования воссоздан трогательный и прекрасный портрет Петра Дмитриевича Барановского, знаменитого московского архитектора-реставратора, делами и жизнью которого столица должна гордиться.
Октябрьская революция 1917 года задала моду вольно обращаться с историей, в социалистическом обществе ей была отведена не объективная, а субъективная и подчиненная государству роль.
Однако еще Пушкин заметил, что “неуважение к истории и к предкам есть первый признак дикости и безнравственности”. А великий историк Н.М. Карамзин в “Истории государства Российского” писал: “История... расширяет пределы собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим...”.

СВЯЗУЮЩАЯ ВСЕ СО ВСЕМ…

Заметки о романе - эссе Владимира Чивилихина «Память»

Способ быть счастливым в жизни есть: быть полезным свету и в особенности Отечеству.

Н. М. Карамзин

Думается, только в наши дни могла родиться такая необычная по всем статьям книга, как «Памягь». В годы, когда народ пристально вглядывается в свое прошлое, недавнее и далекое, пытаясь осмыслить, понять, что дало ему силы свершить невиданную в мире революцию, создать неслыханное ранее государство рабочих и крестьян, выстоять и победить в самой кровопролитной войне, какую знала история. В годы, когда все больше советских людей стало осознавать, наследниками какого великого богатства мы являемся, наследниками какой культуры, уходящей корнями в глубь веков!

Такие книги, как «Память», служат словно бы катализатором, заметно усиливают интерес к истории, они отвечают на многие вопросы и ставят новые, открывая увлекательные маршруты для грядущих исследователей… Они мощный заряд и возвышающих душу эмоций, и обогащающих память знаний.

Не всякой книге суждено вызвать столько разноречивых толков, сколько их уже выпало на долю «Памяти». Прав ли писатель, отстаивая свои предположения о маршруте Батыевых орд во время нашествия на Русь в 1237 - 1238 годах, о численности их, о точной дате битвы на Сити, о причинах поворота захватчиков от Новгорода, об обстоятельствах гибели героических защитников неприступного Козельска, названного татарами «злым городом», о качестве вооружения русского войска в битве на поле Куликовом, о лингвистических истоках слова «вятичи» и т. п. Возникали и другие вопросы. Что представляла собой Русь в те далекие времена? Какое значение для ее исторических судеб имело то нашествие и установившееся затем так называемое татаро - монгольское иго? Было ли у Руси свое средневековье или ее «древность» затянулась чуть ли не до петровских времен, когда на Западе вызревали уже революции буржуазные? И о самом важном - впрямь ли неспособны были наши предки навести порядок в своем доме, как это утверждали сторонники норманистской теории призвания варягов на Русь или их «оппоненты» - «евразийцы», расходящиеся с норманнстами, пожалуй, лишь в том, что порядок Руси будто бы был принесен… с Востока? И существуют ли вообще народы, наделенные особой «пассионарностью», то есть некой «присутствующей во Вселенной человеческой энергией», не связанной «зависимостью с этическими нормами», и народы… неполноценные, что ли, с «нулевой пассионарностыо», обделенные природой в прямом и переносном смысле. Последнее звучит почти кощунственно, напоминая о бредовых расистских теориях германских фашистов.

Владимир Чивилихин в «Памяти» обнажил потаенный смысл новейших попыток пересмотра истории средневековья нашей Родины, с открытым забралом вышел на бой за истину, вышел во всеоружии фактов, научных данных. И книга его стала величественным гимном народам - созидателям, исторический смысл существования которыхне пожива за счет менее «пассионарных» соседей, а развитие собственной экономики, культуры, освоение природных богатств.

Развитие это невозможно без знаний осноиательных и всесторонних, знаний в практически неисчерпаемом объеме, причем и таких, что относятся к глубинной сути самого человека как существа не только биологического, но и социального. Созидателям не обойтись без исторической памяти. «…Давно ушедшие люди с их страстями, помыслами и поступками, движения и подвижения народов, царства и кумиры, великие труды миллионов, моря их крови и слез, разрушающее и созидательное, пестрые факты, широкие обобщения, разноречивые выводы - в этой бездне минувшего так легко и просто потеряться, растворить себя в том, что было и больше никогда не будет, а потому будто бы так легко и просто обойтись без всего этого, прожить оставшееся время сегодняшним днем, найдя радость в честном заработке на кусок хлеба для своих детей, - пишет Владимир Чивилихин. - Однако память - это ничем не заменимый хлеб насущный, сегодняшний, без коего дети вырастут слабыми незнайками, неспособными достойно, мужественно встретить будущее».

Роман - эссе «Память» тем и хорош, что распахнут вширь и вглубь, что стоит за ним громадный объем знаний, не просто переложенных автором на доступный и неспециалистам язык, но по - настоящему освоенных, то есть взятых критически, глубоко и всесторонне осмысленных, оспариваемых, когда это необходимо, но опять - таки с привлечением новых фактов, аргументов, логических выводов.

Вширь - потому что, задавшись целью исследовать хрод в веках, историю, что прошла через него", а именно род декабриста Николая Осиповича Мозгалевского, автор вскоре вышел на прямо - таки необозримое житейское море - люди ведь в своих действиях и своих судьбах связаны друг с другом гораздо теснее, чем это обычно принято думать. И вот под пером писателя оживают все новые и новые имена, громкие и не очень, известные или малоизвестные, порою открываемые с совсем неожиданной стороны, и встают за ними разнообразнейшие пласты человеческой деятельности. Автору приходится вслед за героями разбираться не только в истории и географии, но и в… металлургии, коль речь заходит о знаменитом русском металлурге В. Е. Грум - Гржимайло и его сыне, пошедшем по стопам отца; разбираться в химии - без этого невозможно говорить о великом Д. И. Менделееве, который родственными узами был связан и с потомками декабристов, и с поэтом Александром Блоком; разбираться в архитектуре - а как иначе расскажешь о П. Д. Барановском или К. И. Бланке; разбираться в строительстве, когда боковые тропинки повествования уводят не куда - нибудь, а к великой Транссибирской железной дороге и Байкало - Амурской магистрали, в создании или изыскании трасс которых принимали участие и декабрист Гавриил Батеньков, и внуки декабристов Николай Мозгалевский, Василий Ивашев; разбираться в сельском хозяйстве, поскольку без этого не понять подвига В. А. Мозгалевского, внука декабриста, дворянина, ставшего одним из первых русских поселенцев в Туве. Впрочем, все области знаний, в которые пришлось в определенном объеме вникать автору (и во что он настойчиво вовлекает своего любознательного читателя), даже перечислить трудно…

Большинство тех, о ком рассказывает и на чьи труды опирается Владимир Чивилихин (что обусловлено самой тематикой и спецификой романа - эссе), - это либо путешественники, этнографы, востоковеды, вроде Г. Е. Грумм-Гржимайло, Н. Н. Миклухо - Маклая, Н. Я. Бичурнна, Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева, либо историки - от Н. М. Карамзина, В. Н. Татищева, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, Н. И. Веселовского до М. Н. Тихомирова, Б. А. Рыбакова, Е. А. Рыдзевской… Особенно западает в душу то неоднократно подчеркиваемое автором обстоятельство, что «наукой наук» вполне профессионально увлекались многие декабристы - пятьдесят пять историков насчитывается среди них! А декабрист Александр Корнилбвич был основателем первого в России исторического альманаха «Русская старина».

С большой теплотой, искренним глубоким уважением пишет автор об археологах - подвижниках, таких, как А. В. Арциховский, нашедший первую новгородскую берестяную грамоту и тем положивший начало открытию изумительного мира чуть не поголовной грамотности древней, как сказали бы раньше, а теперь, наверное, вслед за Владимиром Чивилихиным, скажут - средневековой Руси; как Т. Н. Никольская, открытия которой при раскопках близ Козельска блестяще подтверждают сведения о высоком уровне хозяйственного и культурного развития домонгольской Руси.

А какая гордость за подлинных патриотов своей Родины и ее древней истории звучит в строках писателя о самых простых русских людях, отнюдь не ученых с мировым именем, но внесших тем не менее весомый вклад в науку и культуру! Например, о Дмитрии Самоквасове, который еще в царское время, наперекор казенным профессорам, отрицающим саму возможность развития богатой культуры на территории Древней Руси, начал на свои деньги раскопки Черной Могилы на Черниговщине, ныне знаменитой во всем просвещенном мире. Или - о Николае Ядрннцеве, революционере и неутомимом исследователе природных и культурных богатств Сибири, инициаторе учреждения первого в здешних краях Томского университета, человеке, открывшем Орхоно - енпсейские письмена с параллельным текстом на китайском языке, что вполне сравнимо со знаменитым открытием французским ученым Шампольоном параллельного греческого текста к египетским иероглифам. Или - о школьном учителе истории Ф. И. Кириллове, который первый обратил внимание на следы древней цивиляяации на Белом Июсе, но, к сожалению, не мог достучаться до уснувшей профессиональной совести тогдашнего главного археолога Красноярска. Или - о краеведе из Козельска В. Н. Сорокине и других. Так и хочется воскликнуть вслед за писателем: «Слава краеведам!»

Распахнута «Память» и вглубь. Прежде всего, в глубь времен. Если говорить об истоках древней славянской культуры, то - в третье и второе тысячелетия до вашей эры1 Более близкие вехи - IX век с основанием могучего государства - Киевской Руси; XII век с неудачным, но отнюдь не бесполезным, как предполагает автор, походом русичей на половцев, воспетым в бессмертном «Слове о полку Игореве», поэме, столь любимой автором и нередко цитируемой на страницах романа - эссе; XIII век с безмерным трагизмом татаро - монюльского нашествия; XIV век с битвой на поле Куликовом; XIX век с движением декабристов; наконец, совсем недавние дни Великой Отечественной войны и дни наши - 70 - 80 - е годы… Но если вспомнить о глубоко и увлекательно анализируемых автором «славянизмах» в древнеиндийских гимнах «Ригведы» и в священной книге древних персов «Авесте», а точнее, о внутренне присущем родстве многих корневых слов в языках этих народов, или вспомнить о находках на Белом Июсе, то временные границы «Памяти» раздвигаются еще дальше.

Чем же привлекает это сложное, трудное для восприятия произведение широкие читательские круги? (А ведь привлекает! О чем ином могут свидетельствовать сотни писем автору, посыпавшиеся сразу после журнальной публикации?) Прежде всего, вероятно, тем, что писатель с первых же строк не скрывает своего пристрастного отношения к человеку, судьбу которого он берегся проследить в веках. И это не какой - то выдуманный юрой, в которого можно верить или не веритьв зависимости от мастерства литератора. Нет, это человек, который жил, оставил отчетливый след на земле, продолженный его многочисленными - сто пятьдесят человек за полтора столетия! - потомками. Человек, который боролся вместе с товарищами. (Кстати, Владимир Чивилихин увлекательно показал, как рождалось и укоренялось в общественном сознании еще в далеком прошлом это прекрасное слово, ныне, в советских условиях, ставшее привычным обращением.) Причем он и его товарищи декабристы боролись в неимоверно трудных условиях, когда даже самые большие оптимисты не столько рассчитывали на успех восстания, сколько на силу своего нравственяого жертвенного примера для потомков, Человек этот, декабрист Николай Мозгалевский, дорог советскому писателю Владимиру Чивилихину вдвойне - и как настоящий гражданин своей Отчизны, и как прямой предок самых близких ему люден - жены и дочери. Но это личное по сути неразрывно связано с общественным. Нам, советским людям, нужно знать, что было задолго до нас, как на неимоверно длинном, порой непереносимо страшном, кровавом пути пробивались и все крепли ростки гуманизма, мечты о жизни вольной и праведной, истинно достойной человека. Нам нужно глубокое понимание того, что Большая История складывается из миллионов и миллионов кратких во времени, но отнюдь не «маленьких» историй конкретных людей, живых, из плоти и крови, с неповторимыми, только им присущими личностными чертами, с их личными помыслами, поступками, деяниями, которые обретали особенно большое общественное звучание, когда были обращены не вовнутрь, не на себя только, а на благо Отечества, поскольку именно в этом виделся им «способ быть счастливым в жизни».

Судьба Николая Мозгалевского, тесно переплетенная с судьбами его товарищей, ведет автора, словно нить Ариадны, в глубь лабиринта прошлого. И открываются все новые и новые ответвления, новые истории людские, и они неразрывно связаны с Историей страны. Историей человечества.

Поражает, как много успели декабристы и до того, как их созидательная деятельность была насильно пресечена или ограничена - заточением, каторгой, ссылкой, и даже после… Какой глубокий нравственный след в истории России, и особенно Сибири, они оставили! Говоря о том, что память о декабристах - неотъемлемая, святая частица нашей духовной жизни, Владимир Чивилихин приводит отрывок из письма А. Ф. Голикова из города Плавска Тульской области - отклика на журнальную публикацию: «Декабризм надо расценивать как явление человеческой цивилизации, родина которому Россия… Вторая часть революции декабристов протекала по всей России до 90 - х годов - в Сибири, на Урале, Кавказе, на Украине, в Молдавии, Средней Азии, во многих иных местах, включая заграницу. Декабризм - не только и не столько восстание на Сенатской площади, это полувековая подвижническая и на редкость активная по тем временам деятельность разгромленных, во не сломленных революционеров. Их революция была и в том, что они оставили нам литературные, философские, политические, естественнонаучные труды, как вехи к светлым знаниям, свободе и счастью нашему…»

Чивилихинская «Память» дает в этом смысле новую пищу для размышлений. В частности, поправляя историков, в сакых последних изданиях о декабристах пишущих, что к амнистии 1856 года в разных местах Сибири их нашлось всего 19 человек, из которых 16 вернулись в Россию, а трое умерли в изгнании, автор рассказывает о пятерых, оставшихся в Сибири. Среди них почти на полвека пережил дату восстания поэт Владимир Раевский. Ровно через 56 лет " - 14 декабря 1881 года - был похоронен в Иркутске единственный крестьянин - декабрист Павел Дунцов - Выгодскии. На десять месяцев дольше него прожил Александр Луцкий, умерший в 1882 году на поселении близ Нерчинских горных заводов. Тот самый Александр Луцкий, внук которого, красный командир Алексей Луцкий, был сожжен японцами в паровозной топке вместе с Сергеем Лазо…

А ведь Луцкий был не только одним из самых юных декабристов, но еще и самым слабым здоровьем. Единственный из декабристов - северян" он был отправлен по этапу с партией уголовников и пробыл в пути в обшей сложности около года, единственный из декабристовдворян был подвергнут наказанию розгами. Так какой же неистребимый пламень жизни горел в этом необыкновенном человеке, отважившемся к тому же на два побега, дольше всех своих товарищей пробывшем в каторжных работах и все же пережившем их!

Среди декабристов были, пишет Владимир Чивилихин, "первоклассные поэты и прозаики, страстные публицисты, талантливые переводчики, философы, филологи, юристы, географы, ботаники, путешественники - открыватели новых земель, инженеры - изобретатели, архитекторы, строители, композиторы и музыканты, деятели народного образования, просветители коренных народов Сибири, доблестные воины, пионеры - зачинатели благих новых дел, и просто граждане с высокими интеллектуальными и нравственными качествами.

Конечно, они составили целую эпоху в русской истории и сами были ее творцами, являя собой перспективный общественно - социальный вектор".

Вот и в «Памяти» он выступает страстным защитником… Чего? Самой нашей великой истории и культуры! Защитником, потому что и на это духовное богатство, святая святых наше, ведутся непрерывные атаки, открытые или лицемерно маскируемые, тем более нетерпимые в нынешних условиях обострившегося идейного противоборства двух систем общественного развития.

Итак, страсть, открытая заинтересованность, та тенденциозность, о которой в свое время говорил В. Белинский и без которой не может родиться ничего истинно великого, ведет Владимира Чивилихина в глубь прошлого. А «под пеплом древности» столько света! Неугасимого духовного света, зажженного нашими предшественниками. Света любви и верности своему народу, а значит, и гуманизму вообще, всему человечеству. Автор «Памяти» щедро приводит все новые и новые ярчайшие свидетельства такой истинно гуманистической любви русских людей к Отечеству, порою просто потрясающие. Таковы, например, строки из черновых набросков Н. Н. Миклухо - Маклая, найденных недавно в Австралии у его потомков.

«Память» - это не хладнокровное исследование ученого, которому все равно, что исследовать. «Память» - это взволнованное и волнующее слово гражданина, патриота нашей Советской Родины, и в частности той ее части, которая «союз нерушимый республик свободных навеки сплотила». Это - слово интернационалиста до мозга костей. «Память» - это слово писателя - коммуниста.

Авторская пристрастность, прорывающаяся порой в прямых лирических отступлениях, а подспудно пронизывающая все произведение, как бы растворяющаяся в его ткани, не противоречит другому важному качеству «Памяти»: основательности, доказательности книги.

Не во всякой докторской монографии встретишь столько идей, которые открывают дорогу исследователям, идущим вослед, дают простор для развития научного поиска. Высокую оценку «Памяти» дали в печати ученые - филологи и историки, многие известные критики, литературоведы, прозаики, публицисты. Но главное, обращаясь к книге, любой может сам проверить авторские предложения и расчеты, обратиться, если его не убеждает авторский комментарий, к первоисточникам, на которые Владимир Чивилихин ссылается со щедростью, хотя и непозволительной в «чисто» художественном произведении, но вполне уместной вот в таком новаторском как по форме, так и по содержанию романе.

Колоссален объем знаний, привлеченных и переработанных писателем. Десятки, может, сотни источников! Это пока, к сожалению, большая редкость в художественно - публицистическом произведении. И как всегда, когда есть основная идея, в данном случае - величие и огромная историческая глубина культуры нашей Родины, вокруг нее и в доказательство ее автором немедленно осваивается и привлекается новейший материал. Можно согласиться с историком В. В. Каргаловым, заметившим, что многие, вероятно, только из «Памяти» подробно узнали об открытии советскими историками в Сибири, на Белом Июсе, рисунков древних охотников. Можно и добавить: не тем ли путем широкие круги читателей узнали об исследованиях украинским математиком А. С. Бугаем Змиевых валов, гигантских фортификационных сооружений оборонительного характера, возвести которые было под силу лишь большой и хорошо организованной древней государственной федерации? (А ведь датируются они с помощью радиокарбонного анализа древесного угля обожженных стволов, заложенных внутрь валов, 270 годом нашей эры, а один из них - даже 150 годом до нашей " - Г.Ч.) Или - о многолетних, воистину патриотических трудах архитектора - реставратора П. Д. Барановского? Или - не только о колоссальных по масштабам и объему исследованиях Г. Е. Грумм-Гржимайло, но и о самой его подвижнической жизни? И еще о многом, многом другом…

И вот что крайне важно в этой глубоко научной в основе своей книге: она написана настоящим большим писателем, не литераторомпопуляризатором, нет, мастером - публицистом и прозаиком. Художественно убедителен, например, образ Субудая - не просто жестокого воителя, но и старика, любящего своих сыновей, понимающего всю сложность своего и их положения, если не сбережет он в этом трудном походе чингизидов и добычу… В «Памяти» - чудесный сплав высокой художественности с подлинной документальностью. Подлинной! Это не игра в «документ» только потому, что документальную литературу современный читатель ценит подчас чуть ли не выше обычной прозы. Строгость своего отношения к фактической основе автор подчеркивает: «Я пользуюсь привилегией писателя придумывать мелкие подробности, не имея права сочинять факты, искажающие большую историческую истину». Любопытно, что жизнь, новейшие данные научных исследований не раз подтверждали выдвинутые в «Памяти» и художественно обоснованные гипотезы (например, о наличии у защитников Козельска железных масок, делавших их неуязвимыми для татарских стрел, и Др.). В другом месте, рассуждая о различии между профессиональным ученым и писателем, взявшимся за историческую тему, Владимир Чивилихин пишет: «Задача историка заключается в том, чтобы объективно раскрыть, что, как и почему все происходило в прошлом; литератор же обязан опереться на достижения исторической науки и, рассмотрев годы и события сквозь призму своего мировидения, подсветить их личным фонарем и, может быть, внести в них сегодняшний смысл, сообразуясь с главными векторами общественного развития…»

С декабристов Владимир Чивилихин только начал свое путешествие в прошлое - как с великого нравственного примера, выражающего духовную сущность своего народа. А в принципе народ и есть главный или даже единственный герой его книги. Прежде всего народ русский. Это естественно, поскольку и сам автор - плоть от плоти и кровь от крови этого народа. Владимиру Чивилихину дороги и свои рязанскиеиз - под Пронска - корни, и духовные корни нашей культуры, уходящие глубоко за пределы русского средневековья, во времена языческие, когда складывались и язык народа, и, может, не столь еще философское, сколь поэтическое Осмысление им своей жизни, и ее уклад… Кому дорога и близка Сибирь, которою «могущество России прирастать будет», как пророчествовал М. В. Ломоносов, - и прирастает все стремительнее у нас на глазах! Сибирь, в которой Владимир Чивилихин родился (в Мариинске, в 1928 году), провел детство и юность, по которой проложил несчетные свои журналистские и писательские тропы в зрелые годы. Дорог ему народ русский как выразитель созидательного начала, прежде всего как пахарь и строитель, а потом уж воин.

Владимир Чивилихин ярко показал трагизм положения едва еще начинавшей складываться в единое целое земли Русской в XII веке. С одной стороны на нее навалились немецкие «псы - рыцари», напрочь истребившие славянские племена бодричей, лютичей, руянов, балтоязычных пруссов и безостановочно теснившие на восток остальные народы, населявшие Прибалтику, «псы - рыцари», подбиравшие ключи к Пскову и Новгороду, пока не остановили их своим беспримерным мужеством наши предки; с другой - одержимые идеей мирового господства, стремлением «дойти до последнего моря» чингизиды собирали в спаянные страхом и жаждой наживы тумены разношерстные орды из побежденных ими народов, любителей легкой наживы тех времен, указывая им среди прочих целен и богатые земли Урусов…

Немало горьких и возвышенных страниц в «Памяти» о новейших временах, когда мирный, созидательный труд советского народа был прерван гитлеровским нашествием. Варварские действия захватчиков на советской земле были направлены не только на то, чтобы надолго приостановить экономическое и культурное развитие страны, но и на т amp;, чтобы, разрушая как можно больше, вытравить и историческую память народа.

Во весь рост встает в «Памяти» народ русский, миролюбивый, но в мужественный, великий в своем патриотизме: безвестный автор «Слова о полку Игореве», впервые в литературе сказавший «русичи», и Евпатии Коловрат, первый русский партизан в одной из первых наших народных, отечественных войн; безымянные участники героической семннедгльной обороны Козельска, обороны Рязани, Владимира, Москвы, Торжка и те, кто на поле Куликовом полтора столетия спустя перемолол грабительскую орду; декабристы, которые своим примером не только озарили путь революционерам России, но и оказали благотворное влияние на судьбы сотен и тысяч своих соотечественников, прежде всего жителей Сибири, и, наконец, наши современники, советские люди, победившие в кровопролитпейшей войне, созидающие самое счастливое на земле общество. Весь громадный содержательный материал книги, вся ее направленность ярко выявляют определяющий вектор развития нашего общества, нашей древней государственности и культуры - созидание, мирное строительство и преимущественно оборонительный характер военных действий, если уж и приходилось в них участвовать.

Впрочем, герой «Памяти» - народ не только русский. С живейшей заинтересованностью рассказывается автором, к примеру, о народе ди, или диплинах, известном еще с III тысячелетия до нашей эры, некогда овладевшем «всем Китаем, дав ему династию Чжоу».

Что это был за народ? Об этом спорили и спорят ученые. Г. Е. Грумм-Гржимайло не сомневался в принадлежности динлинов к европеоидной расе, что подтверждается данными антропологии. «И если динлины были действительно индоираноязычными скифами, - размышляет Владимир Чивилихин, - то можно только поражаться силе и численности этого народа, заселившего в древности всю евразийскую Великую Степь - от Черного моря до Желтого, и оставившего замечательные образцы прикладного искусства».

Рассказывает автор и о народе чжурчжэней, сумевшем в средневековье развить и богатую культуру, и даже технику, но которому крайне не повезло с соседями. Истаял этот народ в битвах с полчищами Чннгнз - хана. Наконец, автор прослеживает и то, как трагически политика этого хитрого, безжалостного, беспринципного властителя сказалась на судьбах самого монгольского народа, именем которого действовал Чингиз-хан. Завоевательные войны, расточившие его силы, надолго устранили затем монгольский народ с арены мировой истории. И только социалистический строй помог Монголии занять достойное место в братстве народов.

Значительное место в «Памяти» занимает полемика автора с двумя вроде бы противоположными, но, как всякие крайности, сходящимися в своей сути направлениями в науке. Речь идет о норманистах и «евразийцах».

Камня на камне не оставляет Владимир Чивилихин от теории норманистов и их современных последователей, доказывающих неспособность якобы вообще славян, и в частности русских, навести порядок в собственном доме. Все содержание «Памяти» убеждает в обратном. Народу, создавшему такую великую культуру и такое могучее государство, какими они предстают на страницах книги, не нужны наставники со стороны. Автор привлекает все новые и новые, как наши, так и зарубежные, научные источники, опрокидывающие в зародыше эту фальшивую и вредную теорию.

«Оппонентами» норманистов выступили «евразийцы». Суть новаций их, в принципе, не во многом расходится с норманистами - порядок на Русь несли - де более «пассионарные» пришельцы, только уже не с Запада, а с Востока.

Владимир Чивилихин приводит убедительные, логичные, опирающиеся на строгие научные данные возражения наиболее активному и заметному выразителю идей «евразийцев» доктору исторических наук Л. Н. Гумилеву. Он выступает против преуменьшения урона, нанесенного Руси нашествием, против попытки изобразить трехвековое иго, надолго задержавшее ее развитие, в качестве некоего «союза Великороссии с Золотой Ордой», «тесного симбиоза Руси и Орды».

Он показывает, как давили и грабили Русь ордынцы, сколько кровавых набегов они еще совершили, пока не остановили их, уже навсегда на Угре, как издевались они над русским народом и его князьями.

Но разумеется, пафос «Памяти» - не в полемике со сторонниками ошибочных воззрений. «Память» сильна своей, как уже отмечалось, открытостью для дальнейших исследований, предлагаемых любознательному читателю, сильна антимилитаристским духом, пафосом истинного интернационализма, созидания.

Она рождает законную гордость за наш великий народ, за его великую и древнюю историю. Она помогает воспитывать столь необходимое каждому гражданину, патриоту чувство исторической памяти, «связующей все со всем».

Валентин СВИНИННИКОВ

Я родилась ровно через год, в то же самое число декабря, после того как в где-то в набоковской Грэй Стар умерла его Лолита. Меня на трофейной немецкой машине привезли в русский барак, где у каждой двери стояли ведра с переливающимися от шагов проходящих
мимо помоями, а лестница на чердак была покрыта слоем кошачьего
дерьма так густо, что даже трудолюбивым советским женщинам не
удавалось ее отмыть. Барак был двухэтажным и находился на
территории бывшего русского гетто, у нас его называют
концлагерем, устроенного финнами в дни оккупации.
"Вот и выплыла Филюра из черных вод в воды зеленые..."

Видимо, мы молчим уже около двух минут. Это становится
неприличным. Я студентка, а ты - преподаватель, и этот твой
неосознанный порыв в момент моего влета в аудиторию, полную
жаждущих консультации подопечных, ты оставил двух, до сих пор
возмущенных тобой подружек, за самым дальним столом, чтобы просто
подойти ко мне, поздороваться и потом... молчать
Ты был первым мужчиной, который умел вот так молчать со мной,
не обращая внимания на весь этот вечно митингующий мир.
Теперь я поняла - я действительно что-то пишу. Но у меня нет на
примете ни единого сюжета. Мой сюжет - это я сама, наедине с нашим
молчанием, впадающим в Океан... , который неожиданно стал синим.

Моя пятилетняя жизнь в бараке, до тех пор пока отец не закончил
университет, мною совершенно не изучена - она одно из белых пятен
на карте моей родины. Только ощущение озера - оно было недалеко,
оно, видимо, заменяло тогда мне океан, я была под его
защитой и покровительством.
С тех пор я постоянно делаю попытки уловить, отметить эту
зыбкую, мучительно-безвоздушную, но и радостную бесконечность
человеческого сущего - Океан.
И были тетки, две мои личные, родные тетки, сестры отца. В
кофтах, с вывязанными в виде виноградных кистей обьемными
узорами, в ситцевых платьях, в белых носочках и крепко
зашнурованных туфлях на каблуках. В свободное от работы время,
тетки постоянно ругались с моей юной матерью, в конце концов
доведя ее до неврастении. Несмотря на свою ужасающую
нефотогеничность, они очень любили фотографироваться, особенно в
парках, особенно на фоне белых, очевидно гипсобетонных
резвящихся медвежат или оленей, покрытых, очевидно из
соображений народной гигиены, известкой.
У древнего титана Океана было пятьдесят дочерей, у моего отца,
сына, пропавшего без вести солдата второй мировой войны - только
одна - худенькая и совершенно белобрысая дочка и звали ее не
Филюра.

"Техникумовский кампус", крылья весеннего плаща вот вот
вознесут меня к поблескивающей в небе стае голубей, еще живы
голубятни в старых дворах. Можешь уже не отворачиваться - я
успела заметить -ты смотрел в мою сторону, Ты - еще одно
воплощение моего Океана. У тебя невероятно элегантные руки, когда
они с карандашом блуждают в дебрях моего архитектурного бреда,
каждый их бросок к следующему участку листа - словно
неприхотливое прикосновение теплой волны Океана к моей коже.
Ты был так убедительно очарователен, что вся современная
архитектура Запада, представленная нам с помощью многочисленных
журналов, до сих пор пробуждает во мне не только эстетические
ощущения. А может быть и вообще в основе человеческого восприятия
красоты лежит презираемая нами телесная любовь к душе. Или любовь
души к телу?

Мы частенько играли вместе с ним во дворе нашего барака,
бегали по сараям и однажды упали со второго этажа одного
из них, разом опершись на прогнившие перила, отделались правда
счастливо - разбитыми носами. И вот, как-то раз, он привел меня в
свою комнату, где стояла металлическая, украшенная белым,
вязаным подвесом, высокая родительская кровать. Помню - мы стояли с ним у окна, и он как-то странно прижимался к моему животу своим, и странно смотрел на меня своими огромными зелёными глазами.
Как далеки еще горы Магнезии, как далеки берега Пелиона...
Слушай, любимый, слушай. Писать роман - это все равно, что играть
камешками на берегу океана. Океан и купающйся в нем,
рассекреченный ушедшим за горизонт Солнцем, космос - это все, что
у меня есть. Здесь, быть человеческим существом особенно
возвышенно и неправдоподобно, но именно поэтому и
возможно.

Океан, из тебя восходит и в тебя заходит мое солнце.
Коричневый муравьишка на твоем песке поднялся на своих самых
задних лапках и всматривается в тебя. Даже ему нужен ты.
Я же не могу без тебя ни секунды, ни секунды не могу без
могучего твоего движения в пространстве моей жизни, запаха
твоих подводных цветов. И все во мне существует и движется в
ритме твоего прибоя. И сама я - твой прилив и отлив.

Я не согласна с тобой и (даже!) академиком Лихачевым в том, что
история, природа и искусство - три самые мощные воспитательные
силы в нашем обществе. Простите меня, о наши высокообразованные.
Самая мощная воспитательная сила - это Океан, из которого мы
никуда и не выходили. Кроме того, для меня сомнительна не только
возможность наличия в этом процессе "мощных сил", но и наличие
этого процесса вообще. Ты ласкаешь меня и караешь меня, океан,
но куда ты несешь меня я не знаю. Лишь одно несомненно -
человека можно приучить мыть руки... даже перед убийством.
Когда сквозь звонницу игуменского кладбища пролетал ветер с
Ладоги - мне казалось, она начинала мыслить, как я.
Кто не слышал, как поют купальницы, солнечными огоньками
бредущие по июньским лесам в сокровенном свете белой карельской
ночи - тому меня не понять. Купальницы поют - это напоминает о
себе мой Океан - я здесь, я с тобой, я - в тебе.
А человеческая история способна пока что лишь воспроизводить,
быстро, как муха дрозофила - множество прекраснодушных
проституток, таких же тиранов-фараонов, восторженных рабов, убийц
отчеготоосвободителей и отчеготоосвободителей убийц и среди всего
этого люда есть и художникинашейсложно-героическойЭпохи, железной
и одновременно слезливой. А природа здесь и вовсе не при чем.
Она никого не воспитывает - она лишь рождает нас и умервщляет.
Бледное лицо Никольского скита сосредоточено, на его вершине
поблескивает золотистая главка- наконечник, ожидая чьего-то
знака,чтобы пронзить дух, самую суть космоса и вот наконец,
медленно поднимается белый скит и уходит туда в Океан мой, где
льется, ниспадая на него листва моих волос... Возьми меня,
любимый - у меня есть все - и Мертвое море и горы Магнезии
и такая узенькая тропинка ласкового и бессвязного шепота -
прямо из глубины - прямо в твое сердце.

В длинном коридоре барака постоянно вспыхивали женские ссоры,
то из-за кошек, то из-за подозрения в покушениях на мужей или
продукты, хранившиеся в деревянных ящиках, прибитых к стенам у
каждой двери, то из-за подравшихся или поссорившихся ребятишек.
На первом этаже, прямо под нашей комнатой, с удовольствием
занимался избиением своей жены, некто "полукайнен", горький
ингермаландский пьяница, приходом которого и ужасным
разбирательством со мной меня пугали, если я подымала рев
по причине неисполнения челядью, в лице родителей и теток,
какого-либо страстного моего желания.
Когда мне исполнилось два года, меня пытались отдать в одно
из так называемых советских "дошкольных детских
учереждений", попросту - в ясли. Первый мой ясельный день был
проведен мной на полу в комнате воспитателей, причем, недолгое
затишье между одним видом рева, прерывалось еще более ужасной его
разновидностью. На следующий день я просто сбежала во время прогулки
- домой, никем не замеченная. Но чтобы
открыть калитку, очень долго пришлось ждать, когда крупная
особа, называемая воспитателем, наконец отвернется.
Недавно, в самом начале зимы, я побывала на том месте, где
стоял этот несчастный приют первых пяти лет моей жизни. Прошло
уже более трех лет со дня его убийства при помощи бульдозера.
Останки фундамента,припорошенные первым снегом, с торчащими
хрустально-обледеневшими башенками чертополохов, подняли в океане
некоторое волнение, потом все затихло и на груду мусора, где-то
примерно на месте комнаты "полукайнена", уселась ворона - я думаю
это была его душа, она на что-то громко мне пожаловалась и
улетела.

Мой первый курсовой проект - вилла "Муммо", что означает -
"Бабушка"
- типичная западно - европейская мечта советского гражданина.
В основном - скандинавский национальный романтизм, при
русском понимании семейного счастья. Тесаный камень, дерево,
высокая каминная труба, несколько круглых окон...Я любила и до
сих пор люблю бродить по этому, когда-то существовавшему на
ватмане, будто в вечной зиме, дому, представляя тебя в его
просторной мансарде, наблюдающего в большое круглое окно за
легким надозерным снегопадом моей фантазии. Именно здесь и
состоялась генеральная репетиция нашей встречи.

Мы уезжаем из города. Отец закончил университет,получил диплом
инженера-технолога лесозаготовок и мы едем на эти самые
лесозаготовки, на юг Карелии, в лесной поселок Кинелахту.
Кинелахта. Синее, очень синее место, почему-то для меня всегда
апрельское, с расшумевшимися после зимнего долгого молчания
молоденькими соснами, они здесь везде - под окнами дома, вдоль
дороги, песчаные обочины которой похожи на засахарившийся мед, за
круглым маленьким зеркальцем ламбушки в низине. Здесь родился мой
Океан, здесь я впервые услышала его неповторимый, рокочущий и
нежный голос. Мне все еще пять лет.
Кинелахт было две - одна - поселок, такой простой и
доброжелательный, с большеглазыми молодыми домами, с новым
клубом, столовой, около которой, вдыхая неземные запахи жареных
котлет всегда сидели огромные поселковые собаки и всегда
стояли несколько лесовозов, водители же их там, в столовой
наслаждались самым вкусным на свете блюдом - котлетами с пюре,
залитыми оранжевой подливой. А потом они выходили оттуда,
закуривали "Беломорканал", взбирались на высокие подножки своих
машин и уезжали, либо, громыхая пустым прицепом, в сторону
делянок, либо, подметая грунтовку каким-то особенно длинным
хлыстом в сторону склада.
Спустя много лет, недалеко от дачного поселка, увидев
только что вырубленный участок нашего любимого леса, поваленные
сосны и березки, их смешавшиеся, еще не успевшие зачахнуть хвою и
листья, с большей частью не слишком толстых, но вполне пригодных
на дрова золотистых и белесых стволов,оставленных за
ненадобностью, мой отец остановится, горестным взглядом окинет
побоище и скажет: "А я ведь всю жизнь потратил на это
преступление" Через год он умрет от инфаркта в ветхой больнице
такого же, как Кинелахта поселка лесозаготовителей, теперь уже
старого, как и она, забытого всеми, по причине уничтожения
близлежащих лесов. А типовые щитовые домишки все еще стоят по
сторонам шоссе как бездомные старые псы, с прогнувшимися
радикулитными спинами крыш...

Вторая Кинелахта - старинная карельская деревня. Черные большие
дома, черные видно оттого, что в тот момент когда Океан мой
поглотил их и смешал глубокие воды свои с колдовством, злым,
карельским, недоверчивым и непреклонным, шел, уже который день
осенний глухой дождь и пахло, так пахло внутренностями жарких
большеротых северных печей, и всем, что было еще в этих
неприступных домах - и чистоплотными карельскими старухами, и
молоком их черно-белых коров, и моченой морошкой в кладовках и
рыбниками, истекающими соком, замурованной в них ряпушки.
Той же осенью, случилась в одной из деревень страшная история
Огромный карельский парень, вальщик лесопункта, начальником
которого работал мой отец, зарубил топором украинца, приехавшего
по вербовке в Карелию на заработки, такого же молодого как он
сам, водителя лесовоза. Зарубил неожиданно, за какую-то дурацкую
шутку, зарубил в доме и на глазах карельских старика и старухи,
за чаепитием, за столом прямо и зарубил, когда шофер наклонился,
чтобы поднять упавшие на пол часы.
Приехавшие на попутных машинах мой отец и участковый милиционер
ни слова от свидетелей не добились, а убийца уже ушел в лес
на делянку, где работала его бригада.
И до сих пор, слава богу, воют в этом изуродованном,
почти опустошенном, нищем, но таком непостижимом краю волки, за
той ламбушкой, за теми скалами - колдуньями, в том еловом жутком
лесу.
Они шли на них, с топорами, вся бригада, все до единого,
казалось не уговорить - не поймут, да просто не
услышат...
Они шли на них как волки на егерей, безнадежно, но в едином
животном порыве древнего инстинкта - наша земля, наше право
убивать чужого... Я не знаю, как удалось их остановить,
что сказали им мой отец и участковый в те страшные для себя
минуты.

Сегодня очень тихо, где-то во мне неслышно, видимо шепотом,
прибой перебирает, сортирует песчинки и я не знаю - в какую
сторону мне плыть или просто брести по уже забытому побережью и
ждать, что встретится знак - ленточка, осколок чашки, лоскуток
или просто тень от дерева и тогда - какой яркой короной украсит
Солнце вершины долгожданных гор Магнезии, как на теплом ветру
зашумят, затрепещут мои зеленые волосы-листья.

А... это ты, самое первое разочарование, жесточайшее, невиданное
до тех пор мною злодейство. И все это произошло в тот самый час,
когда только что выкупанная, одетая в совершенно убаюкивающий
меня фланелевый халатик, зацелованная мамой, сидела я у отца на
коленях и наслаждалась его, папиным запахом, мама, кстати,
никогда так вкусно не пахла - и под этот запах любимого и
любящего мужчины, я ждала, когда мне принесут новогодний подарок
"с папиной работы" , как говорили тогда.
Я мечтала, как раскрыв его, уткнусь в прозрачный пакетик носом и
все, все сразу: и яблоко, и маленькая шоколадка, с рыжим
котенком на зеленой обертке, и конфеты с розовым, кисловатым
названием "Радий" и пачечка печенья и веселенький оранжевый
мандаринчик и пастилка, и белая пузатенькая зефирина и еще
нечто...о чем я радостно и беспредметно мечтала - запах
всего этого, смешанный с запахом слегка влажного от пастилок
целлофана - окончательно рассеет все мои подозрения в
несправедливости этого мира, которые иногда одолевали меня в
связи с полученной на днях от мамы взбучкой из-за целой кипы
детских книжек, данных мне в "кредит" продавщицей поселкового
промтоварного магазина.
В дверь постучали, как всегда пишут в таких случаях, на пороге,
что тоже весьма характерно - лучше не скажешь, стояли два очень
счастливых лесозаготовителя с удивительно румяными лицами, в
ватных брюках и расстегнутых фуфайках. Взрослые поздоровались за
руки, мне тоже была предложена большая холодная ладонь - и я
вложила в нее свою нежную, бело-розовую лапку.
А потом мне вручили Это. Это - было серым пакетом, с плохо
пропечатанным изображением какого-то круга с выступами и
выбегающим из него паровозом. Внутри же этого кошмара, вместо
шоколадки и пастилок, вместо веселого мандаринчика и конфет
"Радий", вместо пузатенькой зефирины, находилось нечто - комок
синевато - желтого цвета из неизвестно как среди зимы
расплавившихся и совершенно потерявших форму "подушечек" и
несколько гранитных розовых пряников. Эта несбыточная
мечта "детей войны" вызвала у меня только слезы
Я вытряхнула все из пакетика на стол - в нем не оказалось ни
одной, совсем ни одной даже распоследней фантиковой
карамельки "плодово-ягодный букет"
Оказывается, деньги, выделенные на подарки были простодушно
потрачены на водку, которая также простодушно была выпита
ответственными за покупку подарков мужиками, но немного денег
они оставили, ровно столько, чтобы хватило на несбывшуюся
мечту их военного детства.

Для меня - один из самых искренних писателей -
Набоков. Искренность - это открытость своих собственных ощущений
жизни. Реальность состоит не в том, что мы видим, а в
том, что мы ощущаем. Нет, похоже речь идет не о чувствах, нет не
о чувствах вовсе. Возможно его объявили Великим
мистификатором за: многоэтажность смыслов, значимость незначимого
для прочих, причудливые конструкции порой слишком редких и
кажется неестественных обстоятельств, акварельность человеческих
образов, потустороннюю крайность развития событий, а больше я
ничего не скажу, потому что не хочу выдавать нашу с ним тайну
тем, у кого нет с Владимиром Владимировичем необычных и близких
отношений. А для прочих - пусть он так и останется Великим
мистификатором до тех пор пока они не разберутся с этим своим
собственным мифом сами.
В мою ладонь перетекает твое тепло, перетекает безответно,
потому что на самом деле тебя нет со мной - передо мною
утреннее дерево, едва зазеленевший тополь, почти на всю свою
высоту он на фоне розовой, будто вечно озаренной солнцем и давно
уставшей от этого стены колледжа, ограничивающего мой двор с
юго-востока, а вершиной он касается серовато-белого многоэтажного
облака, с круглой голубой пробоиной примерно на уровне третьего
этажа.
А это я украдкой взяла у Владимира Владимировича. Я знаю - он
не будет сердиться - я ведь на пятьдесят три года младше его.
"Красота - это воспоминание любви, переодетое небом, тополем,
ветром, даже парковой скамейкой и бродячей псиной..."
Так знай - о чем бы я не писала - я пишу лишь о нас с тобой.

День за днем, час за часом - и все минуты, секунды я превращаю
тебя в рыхлое, бурлящее тело моей повести. Каждую твою ресницу -
в букву, взгляд - в маленькую, невинную метафору. жест - в диалог
Я хочу оставить тебя здесь - в этой части - всего - нервного,
тонкого, меняющегося в доли секунды как вечернее солнце, играющее
с обитателями Земли в прятки, всего - лукавого, хитроумного
мошенника моей любви - каждую клеточку которого, я, ни разу не
прикоснувшаяся к тебе - знаю, как свою...

"Фетровой шляпы крылья, с синих цветов - слеза
Странник далеких былей спрятал в цветы глаза"

Стволы мокрых майских тополей блестели и как пики вонзались в
воспоминания о нашем единственном вечере, не ночи, а вечере,
вечере двух семнадцатилетних девственников...
Многим это будет непонятно, но сейчас, после жизни, да, уже
после жизни - я должна признаться, что самому серьезному и
постоянному, счастливому и трагическому, радостному и бесконечно
печальному, словно небо, что течет над невечной Моей землей - я
обязана этому невротическому, пугающе необъяснимому - любви.
А может и не так надо называть желание сделать тебя бессмертным
Теперь ты уже вечен, ты уже превращен трудом моей души, звуком
моего нетерпеливого голоса в духовную субстанцию, отделен от
обставленной жалкой мебелью, сделанной из убиенных деревьев,
комнаты - вознесен и оставлен в сфере гораздо более
непредставимой, чем вечная и бесконечная пустота Вселенной -
в поэзии. И не важно, явится ли она так называемой
"художественной ценностью",и не важно где она
родилась на свет - в стихах ли, прозе, просто мыслях о тебе,
посаженном мной цветке или даже обычной меланхолии - она всегда
будет утверждать тебя. Только так, утверждая другого самим
собой,но скорее всего - себя самого - другим, и может
существовать человек.

Вот уже и Лунная соната приветливой узкой полоской пролегла на
спокойной в эти минуты поверхности моего Океана. Вот уже
появились на клавишах твои пальцы, но пока еще смутно,
непостоянно лицо. Океан перебирает его выражения
несмело, он медлит... Но вот и последние серебристые всплески
Ты встаешь из-за пианино - на столе чай с клубничным вареньем
В квартире кроме нас нет никого - твои родители живут в
Германии.На мне очень длинная юбка, такие юбки только что
начали вытеснять советские "мини" - их первую волну, что
нахлынула в конце шестидесятых, во всяком случае на наш город.
В нашем институте пока длинную юбку носила только я. На меня
смотрели как на преступившую все существующие правила приличий и
мне это нравилось! У людей всегда так - не стыдно лишь то к чему
они привыкают и что исповедует большинство, даже если это -
убийство ангелов.
Вообще-то я невеста твоего друга, павшего "жертвой страсти" ко
мне.За многочисленные прогулы, которые он совершал, чтобы
насладиться моим обществом, его отчислили из университета и
ему пришлось стать Защитником нашей Великой Отчизны.
Моралисты тотчас смекнут, что я не разделяю их точки зрения
относительно Священной верности, но их суждения будут, как
всегда, проигнорированы мною.
Ты говоришь о Шолом Алейхеме - я не читала его и потому
старательно пытаюсь изобразить то, что и изображать было не
нужно, поскольку существовало на самом деле, а именно
"очаровательную женскую глупость", и я сказала, что не люблю
толстых книг
Я увлечена тобой, а может просто собой в тебе, у меня мягкие
длинные волосы - они стекают с плеч светлыми медовыми струями
прямо в твои ладони. Томик Шолом Алейхема демонстративно громко
падает с полки.
Нет, не нужно ждать эротических сцен. Мы просто лежали, обнимая
друг друга. Мы не в состоянии были даже пошевелиться. Потом,
открыв глаза, я увидела твое лицо - оно было бледным, почти
белым, как озерная лилия...

"Муж мне, а в самом деле - всадник загорных вьюг
где выползают ели, встать на дорогн вдруг..."

Эти мои стихи оттуда - из нашего вечера.

Все так же как и двадцать лет назад - блестит листва после
дождя, огромные кучевые, много раз исхоженные вдоль и поперек
горы-облака, белое, зеленое, голубое - черемуха, цветущая рядом
с небом, а где же время - я замечаю только времена года. Нет, это
не время проходит - это мы проходим сквозь время. Кто-то идет
быстро, кто-то не торопясь, восхищаясь его чудесами. Пройти
сквозь время - может это и есть цель нашей жизни?
Не будем торопиться сквозь время...

Театр Юного Зрителя - маленькая комнатка за сценой, за маленькой
сценой, маленького зрительного зала Дворца Пионеров, что на
берегу Онежского озера, в небольшом особняке с колоннами,
построенном для какого-то советского вельможи еще во времена
Карело-Финской Республики.
Вторая мировая, Польша, Варшава, гетто, Янош Корчак,обреченные
еврейские малыши. "Возвращение домой" - так говорит о смерти
Герман Гессе, да, наша планета до сих пор не стала домом для
человека. Идет спектакль "Варшавский набат"
Для меня никогда не существовало зрительного зала, если там было
темно - там шептался и нежно рокотал Океан. Вот и сейчас - белые
птицы полонеза Огинского трепещут над его прибоем. Польша,
Варшава, еврейское гетто, Януш Корчак... и почему-то полонез
Огинского...

Мыслить - это значит отрываться от своих желаний и предаваться
бесчувствию. Мне кажется, что совместить эти два процесса
невозможно. Все чаще начинаю смотреть на все с
пухлого, высоко живущего облачка, словно из собственного
небытия... Возможно, именно это и называют медитацией. По своей
воле оторвать себя от себя и самую беззащитную свою половину
забросить высоко, высоко - в космос, где обитают только наши
общие иллюзии, а потом, ощутив голод и боль половины, оставленной
на Земле, вновь воссоединить их - и хорошо пообедать!

Сегодня я видела как плакал мой ангел-хранитель...
Я знаю почему он плакал - он уже не способен защитить меня от
меня.

Все вспоминаю умершую сестру, троюродную всего лишь, но с
ней, с раннего детства увлекшейся балетом, очень счастливой,
несмотря на свое "незаконнорождение", круглосуточный детский сад
и нищету, мне всегда было "по себе"
Безусловная ценность мужа - вечный комплекс русских женщин, и
уложил ее, еще только тридцатилетнюю, в гроб, неаккуратно обшитый
марлеподобным российским кумачом. ... На тебе толстая вязаная
кофта, одетая матерью, чтобы не замерзла там (в аду, раю или под
толстым слоем бесовецкой каменистой почвы?), на голове, на
поредевших от невообразимо трагичной участи, волосах, газовая
косынка, из тех, что носили в шестидесятых годах буфетчицы
привокзальных буфетов и рабочих столовок -(белый маленький
фартучек, сережки в ушах, ярко накрашенные губы, рядом большая
рыжая бочка с пивом, за спиной на полках с нарядными бумажными
кружевами - недостижимое для нас с тобой - конфеты в больших,
разрисованных орехами, фруктами и белками, коробках.) А сейчас,
эта косынка из прошлого, косынка, какие давно уже не носят
"уважающие себя дамы", скрывает следы трепанации твоей непутевой
головы, столько раз битой мужем о стены, о спинку кровати.
Священные узы брака - они оказывается священней человеческой
жизни, священный долг своему государству - тоже священней ее...

Когда я вышла к Вам, в белой океанской пене, вернее мокрая от
околоплодных вод - что подумали Вы, увидев меня, что
почувствовали? Зачем я вышла? Зачем я Вам? Зачем я себе? Мои
волосы - зеленая листва, слились с зеленой травой ваших лугов и
я уже бежала к вашим лесам, к вашим страстям, к вашей любви и
вашей смерти...

Радуга,что живет в жемчужных бусах - как она весела сегодня,
при свете трехрожковой люстры, пылающей над вечеринкой
Танцуем под песни Высоцкого... Не хочется описывать то, что
находится на столе, потому-что это знает каждый "совок"и это
всегда одинаково - водка, салат "Оливье", сыр, колбаса, пироги,
яблоки, конфеты... Водки много, но есть и вино - для "дам"
Вечеринка сугубо семейная - каждый мужчина чей-то муж, а каждая
женщина, не исключая и меня, чья-то жена. Почти все уже находятся
в гостях у своего подсознания,и иллюзия реальности земного
существования постоянно колеблет общественное застольное мнение
от одной крайности к другой. Это всего лишь семидесятые... Иногда
к матерям подбегают маленькие дети за каким-то разрешением,
например, взять уже пятидесятую по счету конфету, или:"Можно мы
с Лешей пойдем погуляем в коридор? "
Неожиданно "ветер свободы", ворвавшийся через раскрытую дверь
лоджии и вознесший до потолка тюлевые занавески опрокидывает
вазочку с салфетками, она же в свою очередь несколько наполненных
стеклянных рюмочек, сидящие рядом с пострадавшей территорией
стола бросаются на помощь, а потому все заканчивается схождением
в салатницу лавины яблок "Джонатан" из переполненной
хрустальной вазы.
Затем дети куда-то исчезали - укладывались кем-то где-то спать,
за столом начинали курить - в салатницах появлялись окурки, с
желтым фильтром - со следами губной помады - дамские, без - всех
остальных. Молоденькая жена художника уже начала собирать их
вилкой и отправлять себе в рот - это было зрелищем не для
слабонервных и внимание срочно переключалось на актера кукольного
театра, с упоением истинного художника рассказывающего анекдот о
несчастном светлячке, который по ошибке попал пенисом в сигарету.
Потом выкрикивался какой-то совершенно неслыханный тост,
начиналась вторая фаза возбуждения, закончившаяся в тот
раз добровольным раздеванием до нижнего белья почти всех женщин (
конечно кроме меня, ибо все мои попытки прорваться в собственное
подсознание с помощью водки кончались неудачами) Затем ими же был
исполнен танец, якобы способный зажечь огонь в чреслах
присутствующих. Сложно сказать о результатах, поскольку некоторые
из тех, кому был адресован этот крик тела уже давно периодически
выходили в туалет и тошнота стала их единственным
всепоглощающим чувством.

Ты был моим посредником, ты был серебряной цепочкой, связывающей
меня с моей душой, но вовсе не оттого, что я этого хотела и не
оттого, что ты обладал каким-то особым даром - просто
этого желал от меня Океан. Мы общались с тобой на языке взглядов
и танца.
"Парижское танго" - мы были одни на блестящих от дождей тротуарах
Парижа - мы были Парижем, ну как еще можно стать им? Наши тела
улавливали даже смутные намерения друг друга, мое задавало вопрос
- твое отвечало, а уж жест - он и вовсе был общим, а потому таким
отчужденным от этого стола, этих лиц и даже музыки, он вел себя
так, будто нас уже не было в живых...
Мне кажется теперь, что слово существует исключительно для
лжи. Если ты смог сказать, значит ты уже солгал. Говорение - это
выдворение лжи из души, правда, увы, впервые об этом сказала,
как вы знаете - не я.
Для меня всегда существовали две истины - истина моего Океана и
истина этой твердой жестокой суши, неизвестно зачем появившейся
из волн...
А вокруг - кобылицы, но не в листвяных, густозеленых
одеждах, а в шелковых комбинациях, с хищными, густыми кружевами
вокруг стройных и не очень, шей.

Жаркое лето на улице Красная - я, девятнадцатилетняя замужняя
дама, поливаю с балкона третьего этажа дикие ромашки, умирающие
на газоне. Мимо нас с ромашками равномерно часто, не давая
передышки ни ушам, ни легким, ни душе, идут грузовые автомобили и
мы с ромашками держимся друг за друга, как за соломинку. Только
бы дожить до вечера, устроиться поудобней в тишине и плыть по
океанским волнам, касаясь их благодарно и счастливо.

Открылась дверь соседнего, совсем близко висящего балкона и к
нам "сошел" худощавый, нет, скорее - худой,... художник. Это был
именно художник, человек, которого бог задумал художником и
сотворил в полном соответствии со своим замыслом. А вообще он бы
похож на птицу - грифа, всегда надмирный, всегда либо очень
покойный, либо стремящийся, пролетающий сквозь город или коридор
коммунальной квартиры с развевающейся седой прядью своей
прически, слегка волнистого переросшего "каре", темно - русого с
проседью цвета.
А Белой Лошади с одной из его картин суждено до конца моих дней
смотреть на меня и видеть меня такой, какой когда-то
видел он. Птица - художник умер, никогда уже даже кончика
знакомых крыльев, раскинутых перед взлетом среди толпы, в тесноте
нашей державы не увидать, не угадать встречу на перекрестке
дня и вечера. Он только вскрикнул, а потом прошептал... и его
акварели вернулись в воздух этого города. И я так люблю вдыхать
их маленькие радужные капельки.

Шел причудливый агустовский дождь. Нырял с высокой серенькой
тучки в еще теплую каштановую воду реки Чалны, просеивал сквозь
мелкое сито дорожную пыль и все просился ко мне в мансарду, все
постукивал по-дождиному и переливался с недовольным ворчанием из
стоящей под водостоком бочки. Тучка была маленькой и пухлой,
дождь коротким и несеръезным, а мне снился сон... И в этом сне
я встретилась с твоей матерью, и в этом сне я поцеловала ее руку
- как теплое крылышко небольшой птицы - вот какой была ее рука.
Художник - птица, рука твоей матери - крылышко птицы, как мне
надоело притяжение Земли, самое радостное для меня - полет.
В полете остываешь от всех остальных желаний - это и есть цель их
исполнения. Забыты руки, ноги, органы пищеварения не тревожат -
все довольны, все сыты - летим!

В моей мастерской, в Доме офицеров живет человек. Его зовут
капитан Тиц. Его умные глаза, его едва ощутимая улыбка...
Капитан Тиц - это слегка подретушированный мужской портрет,
оставшегося после снятия какой-то давнишней Доски почета "лучших
военнослужащих" Я нашла этого "Джоконда" под столом. Он так
хорошо посмотрел на меня за это и влюбился... На сегодняшний день
это единственный мужчина, который меня искренне любит.

Капитан Тиц сидел на сцене за роялем. Капитан, черный рояль,
скребущаяся где-то за грязным "задником" мышь и Лунная соната,
да еще одинокий, с поблекшим светом маленький прожектор под
потолком - вот и все обитатели сцены в холодном январском
зрительном зале. Зал тоже пуст, как оставленный город, стершаяся,
с тремя полосками, одна широкая красная, две узких зеленых по
краю, ковровая дорожка в проходе сладко спит, ей одной здесь
только и не зябко.
А эти, там, на сцене, словно на маленькой полянке посреди
елового леса, с вечерним холодным солнышком все раздвигающим
ветви и все никак не могущим попасть сюда полностью, показаться
всем своим ровным круглым лицом. И зрительный зал, будто черная
высокая скала с четвертой стороны полянки.
Капитан в камуфляжном костюме, в серой солдатской ушанке,
печально опустившей уши, судя по изрядно потрепанным завязкам,
досадно старой. На улице сегодня минус тридцать пять, зал бывшей
Духовной консистории едва сохраняет плюсовую температуру.
Завтра капитан уезжает в Кандалакшу.
"Господи, позволь мне узнать твою волю в имени моем, в рождении
моем. Или пусть в молчании твоем исчезнет мое имя, насытится моя
душа и молчанием твоим..."

Еще полчаса назад здесь было шумно, как на площади в майское
воскресенье. Сначала музыканты гарнизонного духового оркестра
собирались на репетицию, гремели по сцене сапогами,
рассаживались, матерились, вспоминая какие-то бытовые неурядицы,
наконец маленький их дирижер взял власть в свои руки и
удивительно из "какого сора" вырастает эта дерзко захватывающая
тебя и возносящая и бросающая потом совсем внезапно игра духового
оркестра, эта битва блестящих труб и разнузданных тугих
барабанов, то наступающих, то отступающих поочередно...
И потом нежно, нежно, потом так легко и безрассудно станет тебе
в высоком голубом небе.

На самой поверхности Океана, на прозрачной ладошке его
младшей дочери - кисточка черемухового соцветия... Зеленый
деревянный забор городской танцплощадки, пятидесятые, моя
семнадцатилетняя мама, перелезающая с подружкой через этот забор
на танцы, выпавшая из светло-русых волос кисточка черемухи.
Перелезла... и сразу в Океан, он кружит тебя, кружит, он
перемешивает наши с тобой жизни...И рождаюсь я, и ты знаешь, что
это я и еще безудержней кружишься в вальсе.

Человек создан для того, чтобы энергию солнца превращать в
энергию любви...
Она, эта энергия нужна, чтобы созидать Вселенную, мертвую,
каменную Вселенную, чтобы вечно добираться до ее бесконечности,
привозить с собой семена деревьев и трав, птиц, устроенных нами
так, чтобы могли жить и петь там, просыпаясь вместе с тамошним
Солнцем.

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Шрифт:

100% +

Город в лесу
Роман-эссе
Валерий Казаков

© Валерий Казаков, 2017

ISBN 978-5-4485-7979-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Город в лесу – это попытка соединить вместе историческое эссе, роман хронику, историю двух родов и судьбу провинциального города, где город как действующее лицо воплощает в себе важный замысел автора. Роман не лишен элементов сатиры, фантастики и философского взгляда на жизнь. Это попытка создать литературу, которая включает в себя разные стили и направления, скрепленные единым сюжетом.

Из прошлого

Первых жителей Осиновки сейчас никто не помнит. Только древние старики поговаривают, будто основали её «лихие люди» – беглые каторжники, облюбовав здешние глухие и болотистые леса, больше пригодные для грабежа и разбоя, чем для нормальной человеческой жизни. Потом к беглецам присоединились сподвижники Ермака, уцелевшие после сражения с Кучумом, странствующие охотники и вольнолюбивые крестьяне, уставшие от тяжелой барщины. Каким-то образом среди последних оказались слуги Ивана Киреева, того самого, что увез из Сибири в Москву плененного Ермаком царевича Маметкула. Они-то и послали своего человека в далекую деревню Лукьяновка, Арзамасского уезда, где при дворе боярина Федора Киреева жили их многочисленные родственники.

Из Лукьяновки родные принесли дурную весть о том, что боярин Федор сам себя погубил. Посланный Борисом Годуновым на Терек с немалой дружиной, он во время шторма на кораблях своих направился, было, в Юргень. Но переплыл Каспийское море не в том направлении и оказался в Средней Азии, где Федора взяли в плен.

Кто его выкупил из плена, или сам он сбежал, это никому доподлинно неизвестно, только через какое-то время появился он на юге России, в Астрахани и снова стал служить царю. И служил усердно, так, что астраханский воевода вскоре проникся к нему доверием и направил с важным поручением в Стамбул. Как назло, в Стамбуле в это время появился Лжедмитрий. Федор встретился с ним, поговорил, вспомнил прошлые обиды на светскую власть и перешел к самозванцу на службу. Получил за рвение высокий чин окольничего, возгордился, разбогател, но прослужил Дмитрию недолго – был вскоре убит в тяжелом бою под Москвой. После этого его родовое имение Лукьяновка была пожалована новому хозяину Федору Левашову, очистившему Владимир от литовских завоевателей…

Сейчас Киреевы и Лукьяновы – две самые известные фамилии в Осиновке. Есть, конечно, еще Крупины и Голенищины, есть Поповы и Казаковы. Но Киреевы, как говорится, сильны своими корнями. Вот с них-то и начнем наш рассказ.

Когда первые косматые мужики в одно теплое весеннее утро вышли из своих земляных хижин и принялись рубить настоящие дома, то разбойный люд поначалу смотрел на них с удивлением. Ибо все понимали, что если в далекой лесной глухомани вдруг поднимутся настоящие избы, то жди появления невест. А появятся женщины – будут рождаться дети. Им потребуется молоко, фрукты и овощи. Многодетным отцам придется раскорчевывать лес и возделывать землю, разводить скот и обжигать кирпичи.

Потом дети подрастут, начнут кричать на всю округу звонкими голосами, бегать с палками по болотистой низине, разгоняя диких уток и пугая зверье. Дети всё будут видеть, всё знать, во всем разбираться. Ничего от них не удержишь в секрете. Вот тогда и придет конец разбойничьей вольнице. Бабы запросятся на базар, дети к учению потянутся, и придется воровской братии строить жизнь по древним библейским законам…

Так, собственно, всё и случилось…

Как-то в одну из сентябрьских ночей, когда луна в темном небе стала похожей на спелое яблоко, а огромные ели возле Бобриного болота протяжно загудели, размахивая мохнатыми лапами, Ермолай Киреев незаметно исчез из своего нового дома. И весь следующий день его никто не видел.

Зато рано поутру на третий день после неожиданного исчезновения появился он на крутом берегу Вятки с молодой женщиной. Ростом она была ему по плечо. Худая, гибкая, русоволосая, смущенными голубыми глазами поглядывающая на бородатых страшилищ – мужчин, обступивших ее со всех сторон. Звали ее Антониной…

Вскоре у молодых супругов Киреевых родился первенец, которого назвали Сергеем. За ним с небольшим интервалом в два года появились еще три сына и три дочери. Как водится, самый старший из сыновей стал и самым желанным. Его синие глаза оставались лукавыми до старости, а русые волосы, спускающиеся до плеч шелковистым потоком, соблазнили немало осиновских молодух. Надо сказать, что Сергей был человек не только хорошо сложенный, но и удивительно добродушный. Спокойствие его было настолько всеобъемлющим, что он научился спать на ходу, есть в любое время суток и в любом количестве, носить одну и ту же одежду зимой и летом…

Жена Сергея, Татьяна, страстно его любила до глубокой старости и в порыве нежности ласково называла Налимом. Только за первые двадцать лет счастливой супружеской жизни она родила ему четверых сыновей и двух дочерей. И все они, как мать с отцом, были удивительно хороши собой, высоки, румяны и спокойны. Ни один из них не заболел и не умер в раннем возрасте, все легко приучились к тяжелому крестьянскому труду и в зрелые годы никогда не жаловались на трудную жизнь.

Из сыновей Сергея вскоре выделился Игнат. Он был выше отца ростом, шире в плечах, выносливее, но, несмотря на всё это, Игнат был начисто лишен природного добродушия, так свойственного его отцу. Возможность померяться с кем-либо силой Игнат никогда не упускал. Понимал, что нет ему равных среди односельчан. Это и толкнуло его на кулачный бой с местной знаменитостью – кузнецом Абросимом.

Кузнец Абросим, самый старший из рода Лукьяновых, был с детства несуразно высок, худ и бледен, но, не смотря на это, имел в руках неуёмную силу, которую мужики между собой называли «земляной». Потому что она пришла к нему от земли, от природы, от предков. К тому же, в решающие минуты схватки Абросим становился по-звериному зол, вынослив и исключительно ловок. Сойтись с ним в кулачном бою решался не всякий. А если такой появлялся, то Абросим нападал на противника, как разъяренный зверь, бил его нещадно, стараясь попасть огромными кулачищами в испуганное лицо, сшибал, сминал, не давая опомниться, как будто мстил за что-то. Волосы у Абросима были черные, как смоль, и такие же темные, глубоко посаженные узкие глаза. На холодном ветру он ежился да покашливал, в пору зимних вьюг плохо спал, ощущая в душе непонятную грусть, и только в кузнице, у раскаленного горна, вблизи пламени чувствовал себя уютно. Старики из Лукьяновки иногда проговаривались, что в жилах его течет татарская кровь.

Со своей женой Ульяной Абросим постоянно ссорился. Они то и дело ворчали друг на друга из-за пустяков; ни с того ни с сего говорили друг другу гадости, потом долго ходили обиженные, и дети у них рождались слабыми. Недели две после родов кричали днем и ночью, не давая родителям глаз сомкнуть, а после затихали навечно. И только один из них, как бы случайно, как бы наперекор судьбе выжил. Ему-то и дал обрадованный отец победоносное имя Георгий. Тогда Абросим еще не знал, что вскоре сойдется в кулачном бою с Игнатом Киреевым и уступит Игнату на глазах у своего малолетнего сына. И это будет мучить Абросима всю жизнь, а потом станет поводом для многолетней вражды с большим семейством Киреевых.

Богачи с большой дороги

Во времена царицы Екатерины прошел мимо Осиновки печальный Сибирский тракт. По высочайшему указу, вдоль тракта полагалось высадить березы, дабы видно было его издалека и в летнюю, и в зимнюю пору. По Сибирскому тракту пошли на каторгу царевы ослушники, поехали кареты с господами, крестьянские телеги, груженные сеном и овсом, пенькой и шкурами зверей, покатились мещанские тарантасы. Тогда-то и обрел дурную славу мрачный и глубокий лог под названием «Команур», ведущий от Сибирского тракта к реке. Говорят, удобнее этого места для грабежа и разбоя невозможно было придумать. В любое время суток отсюда можно было легко и незаметно пробраться по логу до берега Вятки, потом переправиться через полноводную реку и попасть в бескрайний матерый лес, где каждая раскидистая елка, каждый куст можжевельника – уже надежное укрытие.

Первые годы многие жители Осиновки промышляли на большой дороге по ночам: губили безвинные души. Но потом остепенились, поняли, что когда-нибудь за лихие дела перед Богом придется ответ держать. И беглых каторжников привечать перестали, особенно после того, как помор Башков, сбежавший из-под стражи в Малмыже, взял себе фамилию Бушуев, женился на местной красавице Аграфене Малининой и стал лес рубить вдоль берега Вятки, чтобы сплавлять его по реке в далекие южные губернии. Не понравилось осиновцам, что помор так быстро разбогател. Выстроил для себя и своих детей два огромных кирпичных дома в центре села и стал верховодить местными староверами, которые во множестве осели здесь после Соловецкого сидения…

Когда Игнату Кирееву уже перевалило за шестьдесят, а Егору Лукьянову едва исполнилось тридцать, оборотистые лесопромышленники Бушуевы владели уже миллионным состоянием и мечтали купить в Англии свой пароход, чтобы заняться перевозкой леса и соли. К тому времени на Вятке появились уже пароходы Булычева и Небогатикова, и местные купцы сумели оценить их по достоинству, снаряжая за товарами то в Казань, то в Астрахань, то в Нижний Новгород.

На этих пароходах дети лесопромышленников Бушуевых вскоре отправились на учебу в Москву и Петербург. Позднее некоторые из них уехали получать образование за границу, а потом стали возвращаться оттуда целыми семьями с женами и детьми. Их образованные жены предпочитали сейчас проводить долгую русскую зиму в Петербурге, и приезжали в Осиновку только летней порой, чтобы отдохнуть на какой-нибудь лесной даче, срубленной местными умельцами из отборных корабельных сосен. Обрусевшая француженка Леония, которая стала женой одного из сыновей в большом семействе Бушуевых, тоже отдыхала в Осиновке каждое лето. Леония полюбила скупую северную природу и бескрайние вятские леса. Она с удовольствием проводила на конном заводе господ Бушуевых всё недолгое северное лето. Многие местные жители видели её, то скачущей на коне вдоль дубовой гривы в ладном костюме амазонки, то на просторной конюшне, выстроенной в виде шатра с железным флюгером на крыше. Иногда в это время рядом с Леонией был её муж – человек излишне упитанный и неуклюжий, иногда старший конюх Бушуевых Павел Киреев. Павлу тогда только-только исполнилось двадцать пять, а Леонии уже перевалило за тридцать, но была она так удивительно свежа, стройна и подтянута, что выглядела много моложе своих лет. Естественно, никакого романа у красавицы барыни с деревенским конюхом не случилось, зато общение между ними зародило в душе Павла стремление к иной жизни – более достойной и привлекательной. После общения с этой женщиной ему захотелось стать другим. Но начать новую жизнь без первоначального капитала было невозможно. Павел это понимал и с усердием первопроходца стал искать выход. Перед его мысленным взором была судьба отца. Отец много работал на земле. Земля кормила его, согревала и одевала, но тяжелый труд на земле не приносил отцу большого достатка. Сын не хотел для себя такой жизни, но как вырваться из заколдованного круга, не знал…

Однажды на конной прогулке Павел поделился своими мыслями с Леонией. Она внимательно выслушала его, весело посмотрела на Павла своими зеленоватыми глазами в оправе густых ресниц, немного подумала и посоветовала для начала заняться торговлей.

– Здешний житель, – сказала она, с трудом подбирая русские слова, – привык все покупать на базар. Он ездит в город каждое воскресенье, а это неудобно. Это дорого. Для них надо открыть в Осиновка небольшой магазин. Соблазнить хороший товар – и дело пойдет. Я уверена… А начать лучше с мелочь: с дешевой материи, соль и сахар.

Павел с этими доводами согласился и ответил:

– Я всё понимаю, госпожа. Вот только не могу сообразить, где денег взять на первое время? Просто так торговлю не откроешь.

– Займи у мой дедушка, – с простодушной улыбкой посоветовала Леония, слегка придерживая рукой кончик шляпы от ветра. – Он по здешний меркам весьма богатый человек.

– А даст? – усомнился Павел.

– Обязательно, если я с ним поговорю перед этим… Он любит меня.

– Тогда я завтра же утром и зайду, – дрожащим от нахлынувшего волнения голосом ответил Павел.

– Заходи, – весело ответила Леония и поскакала к дубовому перелеску на бугре, где огромные деревья в этот час выглядели тяжеловесно и ярко, как на полотнах художника Куинджи. Павел пустил своего рысака следом за Леонией и уже через мгновение загадал, что если догонит её до ближнего дуба, то, действительно, станет когда-нибудь настоящим купцом. От этой мысли в его душе проснулся странный азарт. Надо успеть, надо поскорее начинать строить новую жизнь…

Знак судьбы

Рано утром на следующий день Павел был во дворе у господ Бушуевых. В большом волнении стоял за кустами жасмина возле чугунной ограды и дожидался тайного знака Леонии, которая пообещала позвать его, когда будет нужно.

Наконец, этот знак был подан. Леония вышла на балкон в длинном шелковом платье синего цвета. Потом она остановилась у чугунных перил, обвела глазами жасмины под окнами и помахала Павлу рукой. Он понял ее знак, – стремительно вошел в парадную дверь, поднялся по широкой дубовой лестнице на второй этаж и направился по гулкому коридору направо, где в проеме дверей опять увидел Леонию. Она остановила его едва заметным взмахом руки и шепнула: «Он в кабинете. Ты знаешь, где кабинет?». Павел от волнения с трудом сглотнул, ответил кивком, что знает, и зашагал дальше. Сердце у него билось радостно и учащенно… Он миновал еще одну дверь, где на него удивленно посмотрела высокая дама в темном халате, и постучал в следующую.

С этим и расстались.

Павел в тот день не шел, а летел домой, как на крыльях. Щеки у него горели, глаза излучали счастливый блеск, голова была забита самыми восхитительными планами, а в теле была разлита такая мощь, такая неуемная сила, что он был почти уверен – сможет сейчас все. Весь здешний мир перевернет. Поставит всё с ног на голову, но своего добьется…

Правда, начинать пришлось с малого – с небольшой лавки, расположенной на бойком месте в центре села, мимо которой по выходным дням валом валил народ, направляясь в небольшую деревянную церковь на берегу реки.

Ходовым товаром в лавке поначалу стали спички и соль, сахар и ситец, гвозди и пуговицы. Павел старался держать в своем магазинчике только то, на что был устойчивый спрос. И лишь однажды по неопытности привез из Казани красивые медные канделябры, которые пролежали у него в лавке несколько месяцев без движения, пока сердобольная Леония, жалеючи, не приобрела их для своей спальни.

Немного позднее на месте бревенчатой лавки появился вместительный каменный магазин, покрытый красной черепицей. Потом рядом с магазином выросла продолговатая кладовка с массивной кованой дверью. Чуть позднее рядом с кладовкой обосновалась небольшая рюмочная, которую местные жители тут же окрестили шинком. В общем, дело Павла Киреева постепенно стало крепнуть и разрастаться. Он был всё время в разъездах, в заботах, в делах. Подолгу задерживался то в Казани, то в Нижнем Новгороде. Иногда наведывался и в Москву, откуда присылал домой красиво оформленные письма с сургучными печатями. Новая жизнь захватила его целиком, увлекла, изменила внешне, хотя внутри он всё еще оставался обыкновенным вятским крестьянином…

Традиции и легенды

Однажды осенью впечатлительная француженка Леония, оказавшая Павлу важную услугу, стала невольной свидетельницей древнего обряда местных марийцев из соседнего села под названием Шурма. Эти люди строили на речке Шурминке плотину, и под пение шамана, чтобы будущий паводок не разрушил земляного вала, чтобы рыба в пруду никогда не переводилась, положили в основание плотины красивый, плетеный из лозы настил, устланный полевыми цветами. Леония решала, что на этот подиум они помесят какое-то божество (татем) и будут исполнять возле него ритуальный танец. Но вместо этого странные люди в темном, напевающие какие-то древние заклинания, привязали к настилу молодую непорочную девушку в белой сорочке, и под звуки ритуального бубна засыпали её красной глиной из ближнего холма. Потом кто-то из людей стоящих рядом с Леонией пояснил, что в этом обряде нет ничего необычного, потому что так когда-то завещали им делать пращуры. Так всегда поступал их старый и мудрый вождь Шур-Мари, который правил марийским народом много лет, и при нем жили они счастливо. Леония была так поражена этим страшным обычаем коренного народа, что долго не могла прийти в себя. Ей казалось, что подобная дикость нигде в мире уже не существует, что эта традиция умерла вместе с последними язычниками. Она восприняла этот обряд, как преступление, которое требуют сурового наказания, суда и расплаты… Леония на какое-то время, забыла, что находится в России. А Россия всегда делилась на две части, одна из которых была цивилизованной и культурной страной, стремящейся походить на Европу, а другая оставалась нищей и варварской, в которой могло произойти и происходило всё, что угодно. Одна часть России кичилась роскошью и богатством, а другая старалась как-нибудь выжить в суровых условиях севера, забывая на время о красоте и нравственности, о сочувствии и справедливости…

На следующий год, вопреки опасениям местных жителей, платина на речке Шурминке устояла. Не справился с ней бурный весенний паводок, собирающий талую воду с угрюмых окрестных лесов. Не размыли её летние дожди, не повредило долгое осеннее ненастье. Водная гладь пруда была широка и спокойна всё лето. Медведи и лоси приходили к пруду напиться, отовсюду слетались к нему дикие птицы, гуси и утки бороздили его зеркальную гладь. Только юная красавица Леония не могла находиться на его берегу. Ей казалось, что в крике этих птиц она слышит тонкий и жалобный голос той девушки, которую принесли здесь в жертву, что в темной воде пруда есть что-то зловещее, предвещающее беду.

После это страшного события Леония заинтересовалась историй марийского народа, и однажды в соседнем селе под названием Кизерь случайно встретила старого марийца – рыбака, про которого говорили, что он знает много ни кому неизвестных сказок и преданий.

На одном из марийских праздников Леония разговорилась с этим стариком, подарила ему красивый глиняный мундштук и попросила рассказать какую-нибудь древнюю легенду. Старик угрюмо поинтересовался, для чего ей это нужно? Она ответила, что многих вещей, которые сейчас происходит в России, не понимает, и это непонимание очень угнетает её. После этих слов старый мариец посмотрел на молодую особу более дружелюбно, помолчал немного и начал свой рассказ такими словами:

– Род марийский начался с Юлы-бога. Юла-бог всегда жил на небе и была у него одна единственная красавица дочь. Вот только женихов на небе ей не находилось. Потому что в ту пору на небе жили только святые и ангелы. Юла-бог был работящий, поэтому на небе работников не держал. Он сам исполнял всю тяжелую работу, а дочь посылал на землю скот пасти… На небе травы, как известно, нет.

Большое стадо Юлы-бога надо было каждый день спускать на землю. Для этого Юла-бог растворял пасмурное небо, раскидывал войлок серых туч до самой земли и спускал по нему скот на обширные лесные поляны.

Вместе со стадом коров и лошадей спускалась на землю и его юная дочь.

Однажды, будучи на земле, небесная девушка встретилась там с красивым и статным юношей. Звали этого юношу Мари. Девушка влюбилась в него и попросила юношу отправиться вместе с ней на небо. Но на земле Мари жил вольно и весело. Он не согласился пойти к Юле-богу на небо, потому что для него это было равносильно смерти. Девушка же из-за любви к юноше не хотела подниматься к отцу в облака, и поэтому решила навсегда осталась на земле.

Она вышла за Мари замуж… Вскоре у них появились дети. Они стали первыми представителями древнего народа Мари Эл…

Следующая легенда старого рыбака рассказывала о великом сказителе марийских преданий по имени Моисей Сахалинский. В ней говорилось о том, что Моисей Сахалинский идет по земле от села к селу и учит людей жить по заветам предков. Он открывает народу глаза, чтобы те могли узреть свет истины. Скоро Моисей Сахалинский вновь явится людям и возвестит им свои пророчества. Странствующий человек Моисей Сахалинский знает не только легенды прошлого, но и легенды будущего. Легенды того мира, который ещё не наступил. Ибо будущее часто повторяет забытые притчи прошлого, которые поросли быльем… От камней древних развалин узнает Моисей Сахалинский свои легенды и собирает эти камни, чтобы выстроить из них мост в будущее. Ибо только на камнях прошлого может устоять новое время. Только на камнях вечности можно построить дом будущего. Потому что камни эти помогают людям миновать поле брани и не споткнуться о булыжники лжи. Но, чтобы самим в камни не превратиться, надо верить древним преданиям и знать, о чем они говорят. Язык камней звучит тихо, как летящая стрела, да ударяет больно. И на месте удара вырастает цветок папоротника, который видно издалека, как видно издалека первые лучи солнца.

Роман эссе, романа эссе … Орфографический словарь-справочник

роман-эссе - романа эссэ, м. Литературное произведение, имеющее жанровые особенности романа и эссе. СМ 80 …

См … Словарь синонимов

У этого термина существуют и другие значения, см. Роман (значения). Эта статья или раздел нуждается в переработке. ноябрь 2007 Пожалуйста, улучшите стат … Википедия

Роман Иванычук Роман Иванович Иванычук (родился 27 мая 1929 в селе Трач, Станиславское воеводство, Польша, ныне Косовский район, Ивано Франковская область, Украина) украинский писатель, политический и общественный деятель правого направления,… … Википедия

Роман Иванович Иванычук (родился 27 мая 1929 в селе Трач, Станиславское воеводство, Польша, ныне Косовский район, Ивано Франковская область, Украина) украинский писатель, политический и общественный деятель правого направления, депутат Веховной … Википедия

РОМАН (франц. roman, нем. Roman; англ. novel/romance; исп. novela, итал. romanzo), центральный жанр (см. ЖАНР) европейской литературы Нового времени (см. НОВОЕ ВРЕМЯ (в истории)), вымышленное, в отличие от соседствующего с ним жанра повести (см.… … Энциклопедический словарь

эссе - нескл., ср. essai m. 1. Проба, попытка. Вывел я в заключение, что вся жизнь моя с тех пор была ничто иное, как попытки (essays) на разных поприщах. 1861. А. И. Михайлов Данилевский Дн. 2. Очерк, трактующий литературные, философские, социальные и … Исторический словарь галлицизмов русского языка

- (укр. Роман Осипович Роздольський, польск. Roman Rosdołsky, псевдоним «Прокопович»; 19 июля 1898, Лемберг, Австро Венгрия, ныне Львов на Украине 15 октября 1967, Детройт, Мичиган, США) украинский учёный марксист, экономический и социальный… … Википедия

Роман Осипович Роздольский (укр. Роман Осипович Роздольський, польск. Roman Rosdołsky, псевдоним «Прокопович»; 19 июля 1898, Лемберг, Австро Венгрия, ныне Львов на Украине 15 октября 1967, Детройт, Мичиган, США) украинский учёный марксист,… … Википедия

Книги

• Великий запой. Роман. Эссе и заметки , Рене Домаль. `Великий Запой` (La Grande Beuverie, Gallimard, 1938) Рене Домаля (1908-1944), повествование, напоминающее одновременно приключенческие романы Верна, памфлеты Свифта, философские…
• Нежность Роман-эссе о сокровенных глубинах педагогического искусства о Любви и Свободе о духовно-правовой идеологии и технологиях развития профессиональных талантов в системе гражданско-патриотического становления личности , Азаров Ю.. В принципиально новом жанре философского романа-эссе, основанном на синтезе наук, культур и искусств, разворачивается бескомпромиссная борьба героев романа "Нежность" за создание…