Жанр исповеди в литературе. Как литературный жанр. «Вы просто удивительная красавица!»

Из разнообразия прозаических жанров именно повесть (жанр, наиболее востребованный в литературе 1960-х) оказалась более всего расположенной к исповедальности, что можно объяснить ее типологическими признаками, позволяющими в полной мере выразить мировоззрение "шестидесятника". Повесть сосредоточивает внимание на нескольких, наиболее важных эпизодах из жизни героя, не претендуя на полное ее описание, при этом особое место занимают нравственные коллизии. Отчетливой тенденцией литературы периода "оттепели" в целом стало перенесение центра тяжести с событийной линии на характер героя. Чтобы показать формирование личности или раскрыть душу персонажа, авторы избирали несколько показательных эпизодов, при этом доверяя повествование самому герою (слово которого могло проявляться и в форме несобственно-прямой речи) - исповедь в произведении являла себя как

Композиционно-речевой прием, полностью отвечая потребностям

Читателя 1960-х (историческая ситуация вызывала желание не только высказаться самому, но и услышать чужое искреннее слово).

Исповедальность, занимая особое место в русской литературе 1960-х годов, ярко проявила себя в "молодежной", "путевой" и "военной" повести, что отражалось в содержании и структуре текста, а также в организации автором читательского восприятия. При этом внутри каждого тематического потока содержание самого понятия "исповедальности" варьировалось.

Критика уже в 1960-е годы как типологическую черту "молодежной" повести отметила свойственную многим произведениям монологическую форму исповеди. Так или иначе, но одним из показателей, позволяющих отнести произведение к "молодежной" прозе, действительно является обязательная искренность интонации, субъективность повествования, в некоторых случаях - повествование от первого лица, часто в форме дневника или исповеди. Однако, на наш взгляд, жанровое своеобразие "молодежной" повести, в том числе и появление на ее страницах исповедального начала, следует в первую очередь объяснять мировоззренческими установками относящих себя к данной тематической совокупности писателей. "Молодые", в большей мере это относится к лидерам направления (В. Аксенову, А. Гладилину, А. Кузнецову), стояли на позициях противостояния "ортодоксальной советскости" (В.П. Прищепа), проявлением которой в литературе был метод социалистического реализма. Соответственно на разных уровнях организации художественного текста обозначалась полемика с

Официальной литературой. На уровне содержания противостояние выражалось в особенностях конфликта, перенесение которого в душу героя отражало дуалистичность восприятия действительности авторами. Внешний конфликт разворачивался в плоскости противостояния представителей разных поколений. На уровне структуры полемический заряд в большей мере проявлялся в языке произведений (использование жаргонизмов) и эксплуатации иронии в различных ее проявлениях.

В то же время в примыкающих к "молодежной" прозе повестях А. Рекемчука и Н. Никонова, ранних произведениях В. Астафьева исповедальное начало дало авторам возможность, не ведя споров с системой советской государственности, выходить к бытийным проблемам: произведения названных авторов носят исповедально-философский характер.

Отличительным признаком "лейтенантской" прозы (в том числе и повести) становится ""исповедальная форма", прием "жизнь глазами героя"" /61, с. 84/, что позволяет показать субъективный мир человека, раскрыть процесс самопознания и самоопределения личности. Однако, в отличие от "молодежной" повести, в повести "военной" процесс самопознания и самоопределения связан с процессом самоочищения - очищения памяти от боли и груза прошлого: исповедальность приобретает катарсический характер, стыкуясь при этом с мемуарным и автобиографическим началом. Отличительным признаком "военной" повести, сопряженным с исповедальным началом, становится двунаправленность адресации (наличие внешнего и

Внутреннего адресата), соположенность двух временных

Планов, явление героя в двух ипостасях - как действующего и как интерпретирующего субъекта.

О трудности и условности жанра "путевого" очерка (еще раз оговоримся, ссылаясь на И. Золотусского, что определение "очерк" условно, поскольку перед нами полновесная проза, тяготеющая к жанру повести) критика заговорила уже в 1960-е, отметив близость подобного типа произведений "лирической" прозе. Анализируя соотношение автора и героя в "путевой" прозе, критики приходили к выводу о такой степени их близости, что применительно к герою книг В. Конецкого, а особенно Ю. Казакова зазвучал термин "лирический герой". Наличие такого типа героя определяет и особого рода искренность повествования, оборачивающуюся исповедью перед самим собой. Таким образом, исповедальность в "путевой" повести - это откровенность перед собой, нужная, чтобы "найти самого себя". В то же время лирическое начало здесь сопрягается с публицистическим, поскольку книгам Ю. Смуула, Ю. Казакова, В. Конецкого свойственна документальная достоверность излагаемых событий. Этот фактор, а также наличие в структуре произведений такого приема художественной характеристики, как портрет, дают возможность выделить в "путевых" повестях и мемуарное начало. В произведениях В. Конецкого, Д. Гранина и А. Битова можно отметить и эссеистскую струю, проявляющую себя в тяге к философским размышлениям и стремлению выйти к универсальным категориям бытия.

При наличии разницы в понимании исповедальности авторами, принадлежащими к различным тематическим потокам, особенности жанровой структуры, связанные с появлением в произведениях исповедального начала, были во многом сходными.

Прежде всего изменения касались языковой сферы. И здесь проза 60-х во многом повторяет те процессы, которые были свойственны литературе 20-х годов: происходил "поворот от абстрактности к живому слову" /33, с. 18/. Интересно, что и упреки авторам-"шестидесятникам" адресовались практически те же, что и их предшественникам. Так, многих "молодых", и в особенности В. Аксенова, неоднократно ругали за использование жаргона (который можно считать незаштампованным, живым словом), а некоторые рассказы М. Зощенко, по свидетельству Г.А. Белой, не принимали в печать только потому, что они, используя язык улицы, казались неудачной пародией на советскую действительность (правда, за это же качество впоследствии эти рассказы и будут оценены).

Однако разные тематические потоки искали свой путь оживления языка, исходя при этом из своих мировоззренческих установок, хотя в целом язык многих повестей 1960-х характеризуется сочетанием разных лексических пластов. Так, "молодежная" повесть вносит на страницы своих произведений молодежный жаргон улиц, "путевая" с любовью вслушивается в разговоры коренных жителей той или иной земли, "военная" смешивает военную и диалектную "мирную" лексику. Но в каждом случае эффект от такого "лексического коктейля" получается разный. "Молодежной" повести удается

За счет жаргона сделать действительность и героя более достоверными, ведь сколько бы ни ругали В. Аксенова, А. Гладилина и прочих "молодых" за использование жаргона на страницах произведений, придумали его все же не они (хотя, конечно же, "молодежные" повести способствовали его "легитимизации" и экспансии) - жаргон появился, вероятно, как логичное следствие происходящих в общественно-политической жизни страны перемен, повлиявших и на мировоззрение авторов, для которых он стал своеобразной формой раскрепощения и полемики с официальной литературой.

"Путевая" повесть стремилась не просто точно показать какую-то точку планеты с ее природой, культурой, языком. Авторы "путевых" произведений, в частности Ю. Казаков, с любовью и интересом вслушиваются в незнакомое им прежде чужое слово, но это не праздный интерес. Слово другой народности открывает иначе мир, позволяя выйти к бытийным проблемам. Именно так происходит в "Северном дневнике" Ю. Казакова, когда автор соприкасается с духовным и культурным миром ненцев, в языке которых олень и тундра - это "ты" и "вы". Учитывая, что эти слова-местоимения существуют и в русском языке, можно говорить о том, что ненецкое их значение подсознательно будет накладываться на русское, и в результате автор понимает, что олени и тундра -это нечто живое, родное для ненца. Это то, что рядом, с чем можно общаться на "ты", но в то же время это мир, который нельзя не уважать - "вы". Ты и вы, олень и тундра - это такое единство, которое просто нельзя разорвать. В "военной" же повести смешение слов, относящихся к разным лексическим пластам (военная и "мирная" лексика), призвано подчеркнуть трагедийную

Суть происходящего и в то же время, показав истинное лицо войны - оскал смерти, вселить в читателя веру в будущее. Не случайно, видимо, Е. И. Носов назвал повесть К. Воробьева "Убиты под Москвой" "оптимистической трагедией" /203, с. 5/.

Еще один интересный процесс, сопряженный с актуализацией исповедальности, был связан с реабилитацией смехового начала в литературе. Собственно, смех проявлял себя не только в этой области. Так, в № 7 журнала "Звезда" за 1997 год (этот номер знаменателен тем, что полностью посвящен шестидесятым), появилась статья Л. Столовича "Смех против тоталитарной философии: Советский философский фольклор и самодеятельность", в которой автор (он был выпускником философского факультета Ленинградского университета, а потому знал ситуацию изнутри) свидетельствует, что философы, начав с комедийной критики философского начальства, пришли к изданию газеты, выходившей всего в одном экземпляре, но известной многим. Эта газета "в те времена, когда "маразм крепчал" и склероз становился творческим методом,.. формировала смеющуюся философскую общественность, которая умела смеяться не хуже физиков (вспомним популярные сборники 60-х годов "Физики шутят" и "Физики продолжают шутить"), а сами физики не уступали в остроумии "лирикам"" /135, с.229-230/.

В литературе смеховое начало проявило себя в появлении на страницах многих текстов иронии и самоиронии, у разных авторов выполнявших разные функции. Так, "молодые", пытаясь уйти от самоповторения и в то же время быть искренними, взяли на вооружение иронию, которая стала им "надежной

Обороною, как едкая насмешливость - мальчишкам" (Е.Евтушенко), а потом из "спасителя" превратилась в "убийцу" - все чаще "молодые" повторяли кого-то из предшественников (особенно излюбленными авторами в этом отношении оказались М. Зощенко, И. Ильф и Е. Петров - вновь обращение "шестидесятников" к прозе 20-х годов) или даже себя, при этом самые находчивые, как, например, А. Гладилин, начинали иронизировать над материалом и приемами, уже ставшими "избитыми". "Путевая" повесть тоже не отказывается от иронии, которая здесь соседствует с лирическими пассажами (а иногда, как это было в "Северном дневнике" Ю. Казакова, исчезает вовсе) и выполняет иную роль: помогая авторам оставаться откровенными, ирония позволяет избежать жалости к себе, показать себя как бы со стороны, оценить себя прежнего из настоящего времени. Ту же поправку "на время" дает ирония и самоирония и в "военной" повести. Таким образом, прием, казавшийся иногда даже нарочито "выпяченным" у "молодых", усложнился в "путевой" и "военной" прозе.

Исповедальность, повлекшая за собой изменения в языке произведений (ирония тоже проявляет себя через слово), повлияла и на взаимодействие героя и создавшего его автора. Герой многих повестей периода "оттепели" автобиографичен. "Молодые" прозаики могли раздать герою куски собственной биографии, как это делал В. Аксенов в "Коллегах", или даже практически полностью отождествить себя и своего героя, как это получилось в "Продолжении легенды" А. Гладилина (героя этой книги, кстати, зовут, как и автора, Анатолием), или вести речь как бы от лица "свидетеля" событий. Но

При этом изображаемые события оказывались ограниченными видением героя, что вело к необходимости вводить в произведение корректирующий взгляд автора. Однако эта система чаще всего не работала, и в результате можно наблюдать отсутствие дистанции между автором и его героем. О необходимости такой дистанции говорил в свое время В. Ковский, подтверждая свою точку зрения обращением к произведениям Ф.М. Достоевского, создававшимся в форме исповеди, в частности к роману "Подросток". Писатель "сделал записки Подростка исповедью, создаваемой не сразу, а год спустя после изображаемых событий, так, чтобы герой на самого себя прошлого мог уже "смотреть свысока"" /154, с. 289/. И именно этой способности лишены и герои "молодежной" прозы, и сами авторы, так что обвинения в инфантилизме (и героев, и авторов) оказываются вполне обоснованными, что ведет к снижению художественной ценности произведений, созданных в рамках этого направления.

В "военной" и "путевой" повести герой также часто автобиографичен, но лишь в той мере, в какой он выражает авторский взгляд на события. Так достигается необходимая дистанция между автором и героем, впрочем, иногда столь минимальная, что можно вести речь о лирическом герое, появляющемся в прозаическом произведении (вспомним "Северный дневник" Ю. Казакова или северные повести А. Ткаченко). Наличию дистанции способствует и такой прием, как введение в повествование точки зрения повзрослевшего уже героя, выступающего в данном случае в качестве интерпретирующего субъекта (оценка может проявляться через переведение действия в иной временной план,

А также через иронию) - яркий тому пример повесть Б. Окуджавы "Будь здоров, школяр" и повести уральца Н.Никонова.

Сходными оказались и изменения на уровне пространственно-временной организации текстов. На первый взгляд, многие повести "шестидесятников" сохраняют тот же хронотоп дороги, который наметился в литературе предшествующего периода, например, в "производственном" романе. Но все же изменения были. Для 1960-х годов ключевым понятием оказывается свобода, правда, как заметил И. Бродский уже в 1965 г. в "Песенке о свободе", на нее все же "не наступает мода" /135, с.З/ - то, что забрезжило в первые годы "оттепели", государство стремилось тут же и пресечь (свидетельством того стали, например, кампания против романа (и его автора) "Доктор Живаго" или запрет на "Жизнь и судьбу" В. Гроссмана). Но все же, по замечанию В.В. Кожинова, 60-е годы выдвинули на первый план "тему духовной свободы героя" /155, с.49/. И именно это искреннее стремление к свободе влияло на хронотоп произведений - хронотоп дороги в понимании М. Бахтина сменялся внутренними поисками свободы (дорога здесь может быть рассмотрена как жизненный путь человека или как обретение самого себя - "дорога к себе").

"Молодым" писателям казалось, что свобода будет обретена тогда, когда герой вырвется из окружающего его мира взрослых, часто кажущегося ему воплощением мещанства. И поиски превращались в обычное бегство: герой куда-то ехал, бежал, разрывал сложившиеся отношения. Но свободу не обретал.

В "военной" повести понятие свободы удваивалось: во-первых, речь шла об освобождении от врага, во-вторых, об очищении памяти. Героям не нужно

Было никуда бежать - от себя не убежишь, необходимо было еще раз вернуться к прошлому, чтобы вспомнить все, как было, - отсюда практически обязательное для "военной" прозы правило: повествование одновременно разворачивается в прошлом и настоящем времени (какое из них преобладает, зависит от авторского замысла).

"Путевая" повесть, казалось бы, принимает эстафету от "молодежной" (это отчасти объяснятся тем, что некоторые авторы "путевых" произведений начинали все же с повестей типично "молодежных"): ее герой тоже обязательно куда-то едет. Но эта поездка всегда оборачивается путешествием в глубины собственной души, результат которой - обретение внутренней свободы, которая не заставляет героя рвать связи с миром, но, напротив, дает возможность понять зависимость микрокосма собственной души от макрокосма - мира внешнего (особенно ярко это проявляется в "путевых" произведениях А. Битова).

Таким образом, "военная", а особенно "путевая" повесть вновь развивают и углубляют те приемы, которые обозначились, но не были проработаны "молодыми" прозаиками. В этом случае речь уже может идти об историко-литературной закономерности, связанной с эволюцией художественного мышления.

Подобная эволюция характерна не только для прозы (и, в частности, жанра повести), но и - в первую очередь! - для поэзии (см. книги лирики О. Берггольц, А. Твардовского, С. Кирсанова, М. Светлова, А. Межирова, А. Яшина, Е. Евтушенко и др.) и даже драматургии (чему свидетельством

Глава II

Ларошфуко Ф., Паскаль Б., Лабрюйер Ж.

Афоризмы по иностранным источникам. М., 1985.

О морали

Мыслитель наедине с собой

Злая мудрость

Ф. Ницше

Мораль - это важничанье человека перед природой. <...>

Должно быть, некий дьявол изобрел мораль, чтобы замучить людей гордо­стью: другой дьявол лишит их однажды ее, чтобы замучить их самопрезрением. <...>

Когда морализируют добрые, они вызывают отвращение; когда морализи­руют злые, они вызывают страх.

Во всякой морали цело идёт о том, чтобы открывать либо искать высшие состояния жизни, где распятые доселе способности могли бы соединиться. <...>

Ах, как удобно вы пристроились! У вас есть закон и дурной глаз па того, кто только в помыслах обращен против закона. Мы же свободны что. знаете вы о муке ответственности в отношении самого себя! - <...>

«Если ты ведаешь, что творишь, ты блажен, - но если ты не ведаешь этого, ты проклят и преступник закона», - сказал Иисус одному человеку, нарушившему субботу: слово, обращенное ко всем нарушителям и преступ­никам.

Ницше Ф. Злая мудрость / пер. К. А. Свасьяна // Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 735, 736.

Вовенарг Л. К. Размышления и максимы. Л., 1988.

Гете И. В. Избранные философские произведения. М, 1964.

Гомес де ла Серна Р. Избранное. М., 1983.

Грасиан Б. Карманный оракул. Критикон. М., 1984

Жемчужины мысли. Минск, 1987.

Ницше Ф. Соч. М., 1990. Т. 1-2.

Федоренко Н. Т., Сокольская Л. И. Афористика. М., 1990.

Шоу Б. Афоризмы. Кишинёв, 1985.

Эсалнек А. Я. Внутрижанровая типология и пути её изучения. М., 1985.

Философский жанр исповеди столь же привлекателен и интересен, сколь трудноопределим. Трудноопределим в том смысле, что с неиз­бежностью отсылает к двум проблемам. Первая проблема - размытость и неустойчивость самого понятия исповеди. Исповедь, зафик­сированная в религиозном сознании как таинство покаяния, и испо­ведь как феномен культуры, исповедь как выражение индивидуального опыта и исповедь как жанр философии и литературы - далеко не одно и то же. Вторая проблема - специфичность исповеди, ее отличие от других философских жанров. Именно с этими проблемами мы сталкиваемся при попытке объяснить явную привлекатель­ность исповеди с точки зрения философского жанра. Особое значе­ние приобретает вопрос об истоках исповедальности как таковой. Каким образом исповедь соотносится с бытием человека, его пре­дельными и глубинными основаниями? Какова роль исповедального слова в культуре? Каков философский смысл исповеди? Без ответа на эти вопросы невозможно уловить жанровую специфичность испо­веди.

Первоначально само понятие исповеди было прочно укоренено в христианстве и христианской культуре. Причем исповедь понима­лась как одно из таинств: раскрытие верующим своих грехов священнику и получение от него прощения («отпущения грехов») име­нем Христа. Фактически исповедь отождествлялась с покаянием. Это, безусловно, наложило отпечаток на все последующее развитие представлений об исповеди, в том числе и как философском жанре. Весь­ма примечателен тот факт, что исповедь почти не исследовалась как с позиций светской культуры, таки в рамках религиозных христианских представлений. Не говоря уже о том, что имеется явный недостаток исследований исповеди с точки зрения ее самобытности и уникальности именно как философского жанра. Зачастую в христианской литературе понятия «исповедь» и «покаяние» совершенно не различаются. Как верно замечает М. С. Уваров, «иногда авторы просто отсылают нас от слова «исповедь» к слову «покаяние» как к синониму, а иногда отсутствует и такая ссылка, хотя родственные термины («исповедание», «исповедник») разъясняются и комментируются»¹. В этой связи необходимо отметить, что христианское тол­кование исповеди далеко не единственно возможное. Безусловно, в исповеди момент покаяния играет огромную роль, однако опыт и примеры исповедальности показали и показывают, что одним пока­янием и раскаянием исповедь не исчерпывается. Уже у Августина, чью «Исповедь» можно рассматривать в качестве первого образца философского аспекта исповедальности, мы находим, помимо пафо­са покаяния перед Богом, линии судеб культуры, выраженные в тек­сте и переплетающиеся с линиями жизни и духовного пути автора. Здесь «линия жизни исповедующегося - как связующая грань «уз­ловых точек» культуры»². Кроме того, исповедь всегда предельно искренна, в ней задействуются высшие потенции сознания, она ста­новится раскаянием перед самим собой. В этом смысле исповедь яв­ляется своего рода самосознанием культуры, а исповедальное слово провидит «порядок и строй, лад и гармонию культуры»³. Тема испо­веди постоянно присутствует в культуре, подобно тому, как в созна­нии и в душе человека постоянно присутствует потребность и воз­можность самоочищения, покаяния и познания самых глубоких и фундаментальных внутренних оснований. Исповедь, таким образом, уникальное явление, рождающееся на пересечении двух линий: ли­нии духовной культуры и линии жизни исповедующегося.

В акте исповеди раскрывается самая сокрытая, самая потаенная человеческая суть. Шаг за шагом снимается все наносное, что скры­вает подлинное «Я» человека, тот внутренний стержень, который формирует весь внутренний мир личности. Иначе и невозможна ис­поведь. Поэтому нельзя согласиться с Л. М. Баткиным и его трактов­кой истоков «Исповеди» блаженного Августина 4 . Несмотря на то, что для Августина все люди равны перед Господом, и именно по этой причине мы, читающие «Исповедь», узнаем и познаем в ней себя, - ­это только указывает на ярчайшую, животрепещущую индивидуаль­ность автора, так как только мощная индивидуальность способна задевать тончайшие струны души. Исповедь всегда есть глубокий внутренний порыв, попытка проникнуть в подлинный смысл своих чувств, стремлений, действий, желаний, идеалов. А этот подлинный смысл всегда скрыт от посторонних глаз. Но вся сложность еще и в том, что он сокрыт и для глаз своих. И потому исповедь так желанна и одновременно мучительна и болезненна: человеку тяжело загля­нуть внутрь себя, ему всегда, или почти всегда, хочется быть лучше, достойнее. Он хочет приписать себе желаемый «подлинный смысл», а глубоко внутри всегда томится постоянная потребность в обрете­нии истинного, по-настоящему подлинного смысла, незамаскированного и незаретушированного. Отсюда и постоянная потребность в исповеди, во вскрытии своей внутренней сути. В исповеди происходит двойное погружение в глубь себя. В ней происходит, пользуясь христианской терминологией, таинство обретения себя самого во имя будущей жизни; так как именно перед лицом будущего человеку так необходимо обретение своих предельных внутренних оснований. Но обретение это происходит в ходе постоянного диалога с самим со­бой, с другими, с Богом. Именно эта потребность в диалоге, в сопос­тавлении себя с другим является одним из основных импульсов испо­веди.

Исповедь всегда повествовательна и автобиографична. В ней на­ряду с внутренним диалогом присутствует и монолог. Человек в ней выступает как рассказчик, повествователь своей жизни, судьбы, де­яний. Но повествует он не просто о событиях своей жизни, а о глубо­ко личных духовных поисках. Исповедь - это всегда история ста­новления духа. История драматичная, а иногда и трагичная. Испо­ведь проговаривается в словах. В этом нам также видится характер­ная особенность исповеди как жанра. Человек испытывает мучитель­ную потребность высказаться, проговорить свою жизнь заново. Сло­во здесь выступает в качестве животворящей силы, оно заставляет встать в позицию говорящего о самом себе, а значит, найти в себе новые жизненные силы, обрести себя нового. Кроме того, слово ска­занное - есть слово реализованное. Исповедь - своего рода акт преодоления страха перед словом, сказанном о самом себе, правди­вым словом, срывающим все завесы с подлинной внутренней сути человека. Слово исповедальное это реализация истинного чело­веческого «Я».

Еще один немаловажный момент для исповеди, это ее связь со знанием и познанием. В исповеди человек осмысляет некое знание о себе самом, тайное, сокровенное знание и вместе с тем, проговари­вая это знание, заново переживая свою жизнь, познает, обретает но­вое знание. Исповедь, таким образом, это и познание. Познание себя через себя, познание своего прошлого, будущего и настоящего. Не случайно поэтому и то, что исповеди пишутся в переломные момен­ты, как для самого человека, так и для целых эпох. На переломном этапе жизни и истории очень важно совершить переоценку всех са­мых сокровенных смыслов, исповедоваться, понять и познать свое предназначение перед лицом неведомого грядущего.

Исповедь тесно сопряжена с покаянием. Иногда даже выступает в роли синонима покаяния. Действительно, покаяние - лейтмотив лю­бой исповеди. Оно неизбежно, так как если человек совершает испо­ведь, то он заведомо обречен на обнажение себя подлинного. Путь к самоуспокоению и самоувещеванию отрезан и отвергнут человеком, а значит, совершается покаяние, совершается исповедь. Истоки ис­поведи, истоки покаяния находятся в сфере неких абсолютных на­чал индивидуального бытия человека и обусловлены этими абсо­лютными началами. Эта особенность выводит исповедь из ряда про­чих философских жанров и вообще способов философствования.

Таковы, на наш взгляд, некоторые особенности исповеди, опре­деляющие ее уникальность в качестве философского жанра. Но для того, чтобы понять, почему философ приходит к мысли о написании исповеди; необходимо обратиться к конкретным примерам. Среди таких примеров наиболее яркие - исповеди Ж.-Ж. Руссо, Августина Блаженного, Л. Н. Толстого.

Для Августина, чья «Исповедь» самая ранняя по времени напи­сания среди всех трех, главной предпосылкой для исповеди является поиск путей единения с Богом, обретение подлинной веры, в которой для Августина сосредоточены все смыслы его индивидуального бы­тия и бытия всеобщего: «Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам» 5 . Авгу­стин обращается к Богу за утешением. Утешением за грехи, которые совершались им на протяжении всей жизни. Он еще раз, заново про­живает свою жизнь, дабы найти Бога там, где отклонялся от истинно­го пути и грешил. «Что хочу я сказать, Господи, Боже мой"? -толь­ко, что я не знаю, откуда я пришел сюда, в эту - сказать ли - мерт­вую жизнь или живую смерть? Не знаю», так говорит Августин в первой книге своей «Исповеди». Вся «Исповедь» Августина - это своеобразный поиск ответа на этот вопрос, но уже с предзаданным ответом. Для Августина и для читателей ясно, что начало всех начал и конец всех концов - это Бог, абсолютное начало. Смысл же испо­веди - найти Бога в глубинных, смыслообразующих основаниях собственной личности. Впрочем, найти Бога или вместить в себя -­ для Августина этот вопрос остается без четкого ответа. Так или ина­че, но за всем этим стоит одна потребность - утвердиться в соб­ственной вере, исповедаться, покаяться, обрести Бога и идти по пути, ведущему к вечному единству с Богом.

Для Руссо потребность в исповеди - это потребность показать другим людям одного человека во всей правде его природы. Этим человеком он пожелал видеть себя. Причём для него важна именно правда, какой бы она ни была. Исповедь - это итог всей жизни Руссо. Только правда, высказанная о самом себе, способна дать оцен­ку самой личности исповедующегося и тому, что предопределило становление этой личности. «Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь» 6 . Оценка эта важна и необходима в первую очередь самому автору, несмотря на отсылки к мнениям дру­гих людей: «Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях» 7 . Руссо посредством прав­ды исповеди хочет утвердиться в собственной самооценке, в своих внутренних основаниях. Исповедуясь, он признается самому себе в собственных ошибках и, следовательно, находит силы для поиска и утверждения истинных основ своей жизни и индивидуального бытия.

«Исповедь» Л. Н. Толстого очень своеобразна и несет на себе яв­ственный отпечаток личности своего творца. Для Толстого извеч­ной и одной из самых главных проблем была проблема должного отношения к Богу 8 . Эта проблема отразилась и в его «Исповеди». Толстой, говоря о своем тернистом и мучительном пути духовного становления, постоянно создает напряжение между должным отно­шением к Богу и тем, как далека та жизнь, которой он живет, от этого должного отношения. «Исповедь» Толстого выросла из незакончен­ной главы большого религиозно-философского сочинения. Поэтому главный мотив исповеди Толстого - попытка объяснить то, как дол­жно человеку, преодолевая собственную слабость, подниматься до уровня божественных истин. Толстому важно было показать это на собственном примере, чтобы самому еще раз удостовериться в пра­вильности выбранного им пути, в очередной раз предстать перед судом собственной совести, принести на алтарь веры перипетии соб­ственных духовных исканий.

Таким образом, во всех трех исповедях мы видим различные от­правные точки: для Августина это Бог, для Руссо - правда жизни, для Толстого - должное отношение к Богу. Однако общий смысл исповедей заключается в том, что в них раскрываются самые тай­ные, самые сокровенные страницы жизни человека. Другими слова­ми, различие исповедей определяются различием тех отправных то­чек, с которыми эти тайные, глубинные переживания соотносятся. Исходя из этого, специфичность исповеди как жанра состоит еще и в том, что отправные точки являются для авторов абсолютными цен­ностями. Именно поэтому исповеди пишутся предельно откровенно, и в них все самые высокие потенции человеческого сознания работа­ют с предельным, почти абсолютным напряжением. Отправная точ­ка в исповеди (например, Правда у Руссо) в качестве абсолютной ценности требует такого же абсолютного статуса и от конечной точ­ки. Говоря точнее, эти точки совпадают. Исповедь, таким образом, - это круг восхождения от абсолюта к абсолюту, и на пути этого вос­хождения человеку открываются бездны и вершины собственного бытия.

Говоря об исповеди как о философском жанре, следует определить границы этого жанра, а также отметить ряд стилистических особенностей. К таким особенностям нужно отнести, прежде всего, ав­тобиографичность исповеди. Однако автобиографичность характер­на и для других образцов философской прозы. В частности, можно вспомнить «Самопознание» Н. А. Бердяева, которое также посвяще­но опыту духовного, философско-мировоззренческого становления автора. Сам Бердяев пишет, что «моя память о моей жизни и моем пути будет сознательно активной, то есть будет творческим усилием моей мысли, моего познания сегодняшнего дня. Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания сегодняшнего дня» 9 . Именно этот акт познания, как нам кажется, и отличает самопозна­ние от исповеди. Самопознание имеет другую отправную точку, оно рационализировано и определено ценностью творческого акта по­стижения глубин становления личности автора. Исповедь же не подразумевает рационального творческого акта познания. Она есть акт откровения, раскрытия своей внутренней сути во всей правде чувств и переживаний. Хотя и исповедь, безусловно, не лишена по­знавательного аспекта и ценности с точки зрения осмысления сегодняшнего дня. Исповедь по сути своей онтологична, в ней происходит финальное «оформление» смыслов индивидуального бытия челове­ка. Самопознание, в свою очередь, гносеологично. Оно исходит из стремлении познать, проникнуть в эти смыслы и, говоря словами Бердяева, "есть творческий акт, совершаемый в мгновении настояще­го» 10 .

Элементы исповедальности мы можем найти и у В. В. Розанова в «единенном». То, что сам автор называет «восклицаниями, вздо­хами, полумыслями и получувствами», местами очень напоминают исповедь. Тем более что адресованы они не читателям, а самому себе. Разговор с самим собой, точнее схватывание своих пережива­ний, ощущений настоящего момента. Можно сказать, что Розанов - ­первооткрыватель нового жанра, жанра, в котором представлен по­ток чувственности, неоформленных мыслей, первичных впечатлений жизни, иногда смутных, а иногда и очень ярких. Что же придает это­му разрозненному потоку черты исповедального слова? Прежде всего, интимный, происходящий глубоко внутри себя процесс открытия новых смыслов собственного индивидуального бытия. Во-вторых, адресованность этих переживаний, выраженных в коротких, отры­вочных записях, самому себе. В «Уединенном» Розанов попросту стремится успеть за жизнью собственной души, по существу, без вся­кой цели, без преднамерения и без переработки 11 . В то же время розановский жанр существенно отличается от исповеди. В нем наличе­ствуют только лишь элементы исповедальности, однако нет той цель­ности, глубины раскрытия личности, которую мы находим в испове­ди. Жанр исповеди не может ограничиваться лишь мимолетными, эмоциональными впечатлениями о себе и об окружающей действительности. Исповедь требует включения всех внутренних резерва личности. Исходя из полноты своего онтологического статуса для исповедующегося, исповедь фиксирует перипетии жизненного пути той же полнотой оснований и средств выражения. Этой-то полноте мы и не находим у Розанова.

Своеобразное переплетение жанров присутствует у еще одного гиганта русской философии - священника П. А. Флоренского. «Стол и утверждение истины» представляет собой непревзойденный образец православной теодицеи, а по жанру его можно соотносить и апологией, и с трактатом, и с исповедью. Действительно, то обстоятельство, что произведение задумывалось как теодицея, придает ем жанровый характер апологии, а целенаправленность и наукообразие роднят его с трактатом. В то же время, произведение можно соотносить и с исповедью. «Столп и утверждение истины» - труд глубоко личный и является плодом напряжённой духовной жизни автор. Об этом в письме к В. А. Кожевникову пишет и сам Флоренский: «Лирика «Столпа»… - нечто хрупкое и интимно-личное, уединенное» 12 . Стоит заметить, что «Столп и утверждение истины» прошел четыре редакции. И причиной тому послужила авторская трудность выражения и изложения. С одной стороны, книга должна была выглядеть как целостное научно-богословское сочинение с учетом всей строгости требований, предъявляемых к подобного рода книгам. С другой стороны, авторская подоплека «Столпа» вносила исповедальную, интимно-личностную интонацию в ткань самого текста. Избегать этой подоплеки Флоренскому явно не хотелось, о чем свидетельствуют следующие его строки: «Между тем, почему я должен печататься именно таким-то шрифтом, говорить таким-то языком, употреблять термины такие-то, а не такие-то. Ни Господь, ни св. каноны церковные не требуют от меня ни шрифта, ни языка, ни терминологии философской» 13 . В этом противоречии и выявляется граница жанра исповеди и жанров апологии и трактата. Какие бы элементы исповедальности не несли в себе апология и трактат - это все ж не исповедь. У этих жанров разные мотивы и, если так можно выразиться, «поля приложения». Апология и трактат могут быть скал угодно личностны, но они имеют целью прояснение и утверждены конкретных вопросов, проблем и принципов. Они используют рационализированный, адаптированный для конкретных задач категориальный аппарат. Исповедь же свободна от всего этого, она ест выражение индивидуального бытия, потребности высказать его, вербализировать его, если угодно. В ней нет той строгости и наукообразия, но есть внутреннее духовное напряжение, покаяние и очищение в попытке обнажить и прояснить самые глубинные внутренние основания, что само по себе уже является одной из основных философских проблем.

Именно эта постановка самых фундаментальных философских проблем и делает исповедь подлинно философским жанром. На при­мере конкретной, живой личности, ее поисков и страданий, взлетов и падений, трагедия и величие человека наблюдаются особенно ярко. Человек в исповеди проектирует себя будущего и настоящего, пусть даже перед лицом смерти, через себя прошлого. Через познание себя человек познает мир. В этом - неповторимость и уникальность ис­поведи как философского жанра. Благодаря этой уникальности жанр исповеди в ХХ веке не исчерпал себя. И вряд ли когда-нибудь исчер­пает.

ИСПОВЕДЬ

К исповеди как жанру журналистики относятся публикации, предметом которых является внутренний мир авторов этих публикаций. Основным методом, который применяется при подготовке таких публикаций, является самоанализ. Данный жанр журналистики имеет свои корни в литературе, религии, философии. Более двух столетий назад великий французский философ и писатель Жан-Жак Руссо начал свою очередную книгу словами: «Я предпринимаю дело беспримерное и которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы - и этим человеком буду я». Книга его называлась коротко: «Исповедь».

Писатель завещал опубликовать ее не раньше 1800 г. - не хотел, чтобы друзья и знакомые прочитали книгу при его жизни. Ибо до сих пор исповедь свою человек адресовал одному только Богу. Книгу же могли прочитать тысячи простых смертных. Не святотатство ли обнажать перед ними, а не перед Создателем суть свою? И кто еще, кроме известного во всем мире «вольнодумца» Руссо, способен сделать подобное? Но прошло не очень много времени с тех пор, как философ создал свой труд, и у него нашлись последователи, которые «исповедовались» не только в книгах, но и в обычных газетах, уже никак не предупреждая своего читателя о том, что у них не найдется очередных «подражателей». Исповедь стала обычным журналистским жанром.

Желание «исповедоваться» в прессе возникает у многих людей . И у самых что ни на есть «ординарных личностей», и у людей необычных, а порой - и у великих. Понять это можно. Вопрос в данном случае в другом: почему свои откровения наши современники все чаще предпочитают публиковать в прессе?

Одно из объяснений состоит в том, что откровение перед Богом приносит человеку одни последствия, а перед людьми - совершенно иные. Что может дать человеку религиозная исповедь? Верующие знают это хорошо. Религиозная исповедь всегда есть покаяние, т. е. добровольное признание в совершенных неблаговидных поступках, в ошибках, в «грехах», которые заключаются в забвении норм и предписаний церковного вероучения. Человек, сверяющий свои поступки с божественными заповедями и заветами, может испытывать мучительные переживания, снять которые и должна религиозная исповедь. Совершившие ее часто получают глубокое душевное успокоение. Для них важно именно «отпущение грехов», ощущение снизошедшей божественной благодати, нравственное очищение. Священник, принимающий исповедь, выступает при этом лишь как посредник между Богом и верующим.

Цели обращения человека со своим откровением к широкой публике (массовой аудитории) совсем иные. И журналист берет на себя роль посредника именно потому, что они часто совпадают с целями его деятельности. Это, собственно говоря, и породило так называемую «исповедальную журналистику».

Что же это за цели? Вот некоторые, наиболее часто представленные в прессе:

1. Объяснить необычный поступок.

2. Показать пример преодоления беды.

Рассмотрим каждую из них по порядку подробнее.

Из публикации «Исповедь мальчика для битья»

(Журналист. № 8. 1995)

Автор публикации (фрагмент ее представлен ниже. - А.Т. ) Вадим Летов, профессиональный журналист, более двадцати пяти лет проработавший собкором «Огонька» и других московских изданий, исколесивший всю огромную страну и любящий и знающий ее, вдруг решил… эмигрировать из России. Почему?

Ответ на этот вопрос, объяснить свой необычный поступок, на взгляд автора, очень важен для всех. И он решил произнести его публично. Журналист оказался ненужным в своем отечестве. А более того - гонимым. Местные «республиканские князьки» (будь то секретари обкомов, крайкомов КПСС, будь то ель-цинские губернаторы и пр.), никогда не любившие независимых московских журналистов, наконец-то, после развала СССР получили возможность проучить «заезжих щелкоперов». Подобное произошло и с Летовым.

После того как местная власть не смогла договориться с ним о благоприятном освещении здешних событий в московском издании, ему вполне красноречиво «намекнули» на то, чтобы он убирался из республики, пока цел:

Вот картина, что напрочь не оставляет меня. Я лежу в дорожной грязи под портретом Горбачева и не могу подняться. Я лишь катаюсь с бока на бок, фыркая грязью. А мимо идут люди, но взгляд их мутен и равнодушен. Подать мне руку в помощь некому, и это для меня самое страшное.

Нет, не дурной похмельный сон. И вообще у меня ни в одном глазу. Волонтеры Народного фронта Молдовы учили меня «не возникать». Портрет Горбачева, навешенный на зубцы кишиневского горпарка, при более близком рассмотрении отредактирован был весьма странно. На подбородок с дорисованной фломастером ленинской острой бородкой нависали клыки Дракулы, а на месте знаменитого родимого пятна, стыдливо опущенного полиграфистом, по-паучьи расползлась свастика… Палачи немногословны, жанр интервью не для них. Кожаны методично катали меня по луже, что бревно, ускользнувшее из плота. Нет, то были вовсе не читатели и даже не цензоры из народо-фронтовской «Цары», что периодически обещали мне, «проводнику имперской политики», поросячью участь. Просто иллюстраторы. Мимо споро полубежали к парламенту республики демонстранты, они несли и такой плакат «Иван! Чемодан! Магадан!». Горби и я, лежащий в грязи, были прекрасной иллюстрацией дня…

Хватит, стыдно. Надо признать, что я - бомж, бомж по воле глупо продуманного времени. И картина - я в грязи под портретом наипервейшего перестройщика, и люди, безлико смотрящие на муки мои, муки обращения человека в ничтожество - меня не покидает ни наяву, ни во снах. Картина эта стала символом бытия. Вопрошаю, да бесполезно, Вопрошаю не один, но от этого не легче.

Это объяснение адресовано журналистскому сообществу России. Именно его понимания ждет автор исповеди, именно оно для него, как для профессионала, главнейшее в данной жизненной ситауции.

Следующая публикация преследует иную цель. Подобного рода исповеди часто публикует журнал «Ридерс дайджест».

Из публикации «Почему мой сын не говорит?»

(Ридерс дайджест. № 1. 1998)

Однажды мы с Джоном зашли ко мне на работу забрать почту. Когда мы проходили мимо питьевого фонтанчика, он показал на него рукой, давая понять, что он хочет пить. Это был удобный случай помочь ему осознать, что вода в фонтанчике и вода в озерах и прудах - одно и то же. «Во-а», - сказал я, желая, чтобы он повторял это слово. Джон снова показал рукой на фонтанчик. «Во-а», - повторил я. Джон показал на фонтанчик еще более нетерпеливо. «Во-а, Джон». Расстроившись, он заплакал. Я взял его на руки и дал ему напиться. А потом сам расплакался… Много душевных и физических мучений пришлось пережить семье, чтобы не упасть духом. И в конце концов Джон сказал первое слово.

Об опыте успешной карьеры говорится в исповеди известного американского актера Чака Норриса.

Из публикации «Чем больше жизнь бьет, тем лучше»

(Профиль. № 4. 1998)

Чтобы чего-то добиться в жизни, надо уметь бросить ей вызов. Надо, чтобы азарт борьбы подхлестывал тебя и заставлял целенаправленно идти к победе. А каждая победа дает возможность двигаться дальше. Это не означает, что у меня не бывает неудач. Они преследуют меня постоянно. В Америке каждый видит мои успехи, но никто не видит моих поражений. Я скрываю их, и не потому, что хочу выглядеть суперменом. Просто люди, от которых зависит твоя судьба, относятся к тебе так, как ты себя подашь. Поэтому карьера требует хитрости и умения «держать лицо»…

Исповеди, преследующие эти и подобные им цели, условно можно назвать социально-педагогическими.

Однако данными целями реальная палитра их отнюдь не исчерпывается. Можно даже сказать, что вовсе не их преследует основная масса исповедей, публикуемых в сегодняшней прессе. Подавляющее число выступлений исповедального плана имеют рекламно-коммерческую направленность.

При этом основное содержание их можно было бы определить словами «сделать саморекламу».

Многие хорошо помнят песни Галича, в которых он высмеивал публичные разбирательства в парткомах и месткомах сугубо личных дел советских граждан (разводы, супружеские измены, семейные ссоры и пр.) в недавние приснопамятные времена. К сожалению, поэт не дожил до времени «всеобщего торжества демократии» и у него нет возможности лицезреть, до каких размеров выросла страсть бывших «мужчин» и «женщин», а ныне - «господ» и «дам» вполне добровольно предаваться нравственному эксгибиционизму и потому заставляющих вспомнить клич героев рассказа Ф. Достоевского «Бобок» - «Заголимся!». Сколько их, ныне «заголяющихся» перед публикой без тени малейшего смущения, - не сосчитать! Что же заставляет людей выставлять напоказ интимные стороны своей жизни?

Есть мнение, что причина этого - особенности русской души, которой свойственно жить с оглядкой - поплакаться кому-то в жилетку и услышать, что скажет та же «Марья Ивановна», соседи, знакомые? Возможно. Но чаще она заключается вовсе не в этом и даже не в желании покаяться. Наверное, не раз приходилось вам видеть в подземных переходах, в метро, на вокзалах «парад» несчастных инвалидов, демонстрирующих прохожим то синюшные опухоли на теле, то гниющие язвы, то ампутированные конечности или прочие уродства подаяния ради. Нечто подобное происходит нередко и на страницах прессы. Но здесь демонстрируются отнюдь не физические изъяны и не подаяния ради.

Набор «уродств», которыми пытаются задеть публику «за живое», «сделать рекламу» в прессе «исповедующиеся», а вместе с ними и лукавые журналисты, очень большой. От самых, что ни на есть обыденных до пугающих, по выражению поэта, «холодом бездны». Бахвальство, бесстыдство, эпатаж, мания величия, экстравагантные выходки, аморальные суждения, смакование извращений, сцен насилия, убийств и т. д. - все можно встретить в исповедях и на телеэкране, и в радиоэфире, и на страницах печати.

Из публикации «Живу очень хорошо и ничего не планирую»

(АиФ. № 51.1995)

Пожалуй, самый безобидный вариант афиширования различных моментов личной жизни, личностных пристрастий, например, представлен в исповеди Аллы Пугачевой. Она, в частности, сообщает аудитории, что хочет служить своим искусством простым людям и сама живет просто. Это, очевидно, должны подкрепить и следующие ее сообщения и суждения:

1. О характере общения с налоговой полицией.

Конфликта с налоговой полицией, я считаю, не было. Не Починок нас вызывал, а мы предложили встретиться с Починком. Мы принципиально приехали туда на шикарных машинах. Не должны же мы, такие «бедненькие, несчастненькие», пешком идти от метро. Вот это было бы, действительно, смешно.

2. О своих отношениях с другими эстрадными знаменитостями.

До меня дошли слухи, будто бы я отказалась участвовать в одном концерте с Распутиной… Не царское это дело заниматься такими вещами.

3. О своей дочери.

Хотите, я вам скажу, в какую певицу я верю? Я верю в свою дочь (правда, она не верит в себя). Не потому, что я ее мать. Я вижу, что она правильно начинает. Не знаю, будет ли она петь или еще чем-то заниматься, но у нее я вижу задатки глубокой, интересной исполнительницы. Я ее сравнивала с другими и очень четко вижу, кто может двигаться дальше, а кто нет.

4. О «бытовых» пристрастиях.

Мы должны ездить шикарно, шикарно одеваться, гордиться своими гонорарами, так как это ненадолго. Звездный час очень короткий, и мне бы хотелось, чтобы в нашей стране актриса могла сказать: «Да, я дорого стою, да, я получила огромный гонорар».

5. О характере отдыха.

В Москве мне негде погулять. Все знают, когда есть деньга, я гуляю в другом городе, в Цюрихе. Мне там, как и Ленину, очень нравится. Там такое биополе, такой воздух. Но в Москве я отдыхать не могу.

Утверждать, что подобного рода откровения воспринимаются всей аудиторией газеты в качестве свидетельств каких-то нравственных пороков, было бы наивно. Та часть ее, которая входит в бомонд, которая хорошо обеспечена, конечно же, не увидит ничего особенного в том, что кто-то имеет шикарные машины, ногой открывает дверь в кабинет налогового министра, ездит кутить в Цюрих (потому что в Москве «разгуляться» негде) или имеет возможность похвалить таланты своего отпрыска в самом многотиражном издании страны. Другая же часть аудитории - те же учителя, падающие в голодные обмороки от недоедания, шахтеры, пытающиеся с помощью забастовок получить свою «пайку», нищие пенсионеры увидят в подобных откровениях некое глумление «жирующей знати» над бедствующим народом и очередной повод ощутить свое ничтожество, ненужность, несмотря на то что реально они совершали и совершают нужное для страны дело и в большинстве своем не менее талантливо, чем какая-то «звезда» - свое.

Но есть пороки, которые бьют «наповал» практически всю аудиторию. Образец их представлен в рассказе некоего майора милиции М.

Из публикации «Как я возглавил шайку бандитов»

(Жизнь и кошелек. № 6. 1997)

…Сегодня в группировке я не просто свой человек, но и невидимый ее руководитель. Без меня не решается ни один важный вопрос. Приходится трудиться день и ночь: изучать оперативную информацию; при малейшем «наезде» на группировку милиции или прокуратуры уводить оперативников на ложный след; используя служебные возможности, уничтожать конкурентов; доставать оружие; прикрывать торговцев наркотиками из банды; консультировать организацию заказных убийств.

Иногда приходилось участвовать в криминальных разборках, разрабатывать и осуществлять операции по насильственному привлечению денежных средств в кассу группировки, их легализации через коммерческие структуры…

Мое личное состояние составляет более четырех миллионов долларов США. Немалые средства вложены в дело…Теперь у меня приличная тачка, загородный дом, оформленный на тещу… имеется недвижимость за границей… Через неделю я ухожу на пенсию и уезжаю на постоянное место жительства «за бугор».

Такого рода исповеди, конечно же, намного «круче» самораздеваний тех же эстрадных кумиров. Порой по живописанию душегубств, кровавых преступлений они могут переплюнуть иной американский триллер. Мало кто останется равнодушным, читая нечто подобное. Возможно, поэтому такого рода исповедей становится на страницах печати все больше.

Может и должен ли журналист предопределять, какая именно исповедь появится на страницах издания? Вопрос этот, в известной мере, излишен. Поскольку такое предопределение всегда было, есть и будет, хотя журналист может делать вид, что «все в руках автора исповеди». Уже выбор героя, которому газета или журнал предоставит свои страницы, предложенная тема выступления скажутся на его характере.

Важно и то, каким образом готовится исповедь - то ли журналист просто записывает все, что говорит герой, то ли берет у него интервью. Во втором случае участие журналиста может повлиять на содержание выступления в наибольшей мере. И тогда он вольно или невольно берет на себя определенную ответственность за то, что сообщит герой. Поэтому журналисту очень важно не потерять чувство меры в «ориентации» самоанализа «исповедующегося». К сожалению, об этом часто забывают. А иногда «организатор» просто провоцирует своего героя на такие высказывания, которые тот, при здравом рассуждении, возможно, и не вынес бы на суд широкой публики. Так произошло с корреспондентом, готовившим исповедь-интервью (опять же!) Аллы Пугачевой.

Из публикации «Хочу пожить просто женщиной»

(Московская правда. № 1. 1996)

«Вы просто удивительная красавица!»

Это особый вопрос по поводу моей красоты. Мне пришлось очень много работать над этим, потому что родилась я не особой красавицей. Но нужно отдать должное музыке и песням, которые сделали меня. Сцена как волшебница, я на сцене раскрывалась, становилась красивой, это великая вещь для меня.

Автор интервью-исповеди словно не понимает, что высказанное не в личной беседе (что, возможно, могло быть вполне уместным), а на страницах газеты его замечание выглядит элементарной лестью, а ответ на него собеседницы - мелким самолюбованием, отнюдь не украшающим известную певицу, талант которой заключается вовсе не в ее внешности. Кроме того, иной читатель, оценивая эти слова, скажет: «Наверное, Пугачева неважно выглядит, коль журналист ее так нахваливает». Так что, эффект данного выступления мог оказаться отнюдь не тем, на который была рассчитана исповедь.

Разумеется, никто не заставляет журналиста выражать свое мнение по поводу того, о чем рассказывает герой исповеди. Как, впрочем, никто и не запрещает это делать. Некоторые корреспонденты заявляют о своем отношении к тому, о чем повествует «исповедующийся», вполне четко и однозначно. Так, например, поступила Наталья Бояркина, записавшая откровения звезды американской эстрады Лайзы Миннелли «Я живу только ради любви» (АиФ. № 51. 1997). Рассказ певицы о том, зачем и сколько раз она выходила замуж, как была алкоголичкой и наркоманкой и т. п., журналистка резюмирует следующими словами: «О своих пороках Лайза рассказывает людям не стесняясь. У нее нет по этому поводу стыда и раскаяния. Что было, то и было… Уж если звезды всегда на виду и как бы под лупой, зачем казаться лучше, чем ты есть?» (выделено мною. - А.Т .).

Как видим, корреспондентка вполне солидарна с тем, что стыд и раскаяние в своих пороках - вещи не обязательные для человека, по крайней мере для эстрадной звезды. Позиция выражена предельно ясно. Но таким образом журналисты, «организующие» исповедь, поступают относительно редко.

Довольно часто журналисты дают исповедующимся полную свободу в изложении различных пикантных подробностей личной жизни, мрачных ситуаций и т. д., а сами применяют, так сказать, «фигуру умолчания» по отношению к тому, о чем идет речь в исповеди. Это позволяет, с одной стороны, дистанцироваться от содержания выступлений, а с другой - используя в качестве наживки нечто «жареное», подцепить на крючок определенное число невзыскательных читателей.

Иногда журналисты объясняют свое молчание тем, что пресса, мол, должна давать факты, обнажать язвы общества, а не комментировать их. Пусть читатели сами делают вывод. Но какой вывод может сделать человек, способный его сделать, столкнувшись с «фигурой авторского умолчания» по отношению, скажем, к мерзостям, содержащимся в иной исповеди? Очевидно, он будет звучать так: «Молчание есть знак согласия». В результате наиболее серьезные читатели уходят. Хотя аудитория газеты или журнала, разумеется, может не уменьшаться и даже расти. Но за счет деградированной публики. Что, впрочем, может быть абсолютно безразлично для изданий, ориентированных прежде всего на коммерческий успех.

Чем исповедь как жанр отличается от других жанров журналистики? В «неразвитом», «свернутом» виде элементы самоанализа (главного признака исповеди) можно обнаружить в самых разных публикациях - заметках, корреспонденциях, рецензиях, статьях и т. п., где присутствует личное «я» журналиста. Однако для публикаций этих жанров самоанализ не является целью. Он содержится в текстах постольку, поскольку помогает прояснить какую-то мысль, внести экспрессивное, образное начало в публикацию, показать напряженность ситуации, в которой оказался автор будущего выступления. Когда же самоанализ перерастает из подсобного фактора в одну из главных целей публикации, то тогда и возникает своеобразный и вполне самостоятельный жанр - исповедь.

Исповедь в литературе это произведение, в котором повествование ведется от первого лица, при чем рассказчик (сам автор или его герой) впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять «конечные истины» о себе, своем поколении. Некоторые авторы прямо называли свои произведения: «Исповедь», определяя этим предельную откровенность - собственную: «Исповедь» Блаженного Августина, «Исповедь» (1766-69) Ж.Ж.Руссо, «De profimdis» (1905) О.Уайлда, «Авторская исповедь» (1847) Н.В.Гоголя, «Исповедь» (1879-82) Л.Н.Толстого - или своего героя-рассказчика, в поэзии - лирического героя: «Исповедь сына века» (1836) А.Мюссе, «Исповедь молодой девушки» (1864) Ж.Санд, «Гусарская исповедь» (1832) Д.В.Давыдова, «Исповедь» (1908) М.Горького, «Исповедь хулигана» (1921) С.А.Есенина.

К жанру исповедь примыкают дневник , записки, автобиография, роман в письмах, которые могут принадлежать как художественной, так и художественно-документальной прозе - «Житие» протопопа Аввакума (1672-75), «Записки и приключения знатного человека, удалившегося от света» (1728-31) А.Ф.Прево, эпистолярный роман Ж.де Сталь «Дельфина» (1802), «Замогильные записки» (1848-50) Ф.Р.де Шатобриана, «Дневник» (1956-58) братьев Гонкур, «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), «Записки сумасшедшего» (1835) Гоголя, «Дневник писателя» (1873-81), «Записки из Мертвого дома» (1860-62), «Записки из подполья» (1864) Ф.М.Достоевского. Иногда исповедь выступает в совершенно чуждом ей проявлении - как сатирический, пародийный жанр - «Гражданин мира, или Письма китайского философа» (1762) О.Голдсмита.

Русские писатели и литературная исповедь

Русские писатели 19 века внесли свой вклад в развитие литературной исповеди. В покаянном порыве Гоголь и Толстой готовы отказаться от самого существенного для художника - творчества, увидев в нем противоречие высшим религиозным законам совести. Гоголь осудил сатиру как язвительную клевету на ближнего, Толстой, в «Исповеди» которого В.Зеньковский находил «этический максимализм, некое само-распятие» (Зеньковский В.В. История русской философии. Париж), обратил внимание на растлевающую, косную по отношению к душам народным и к народной культуре сущность искусства. Наиболее приближены к жанру исповеди, по общему признанию, произведения Ф.М.Достоевского. Не случайно они заслужили определение «романов исповедей» (сначала в оценке Д.С.Мережковского в книге «Лев Толстой и Достоевский», 1901-02, затем и М.М.Бахтина - «Проблемы поэтики Достоевского», 1963). Исповедальность у Достоевского - в неразрывной связи с отмеченной Бахтиным полифонией: через нее осуществляется и на нее, в свою очередь, влияет. В философско-лирической прозе 20 века (М.Пришвин «Фацелия», 1940; О.Берггольц «Дневные звезды», 1959) исповедальность выражается в возвышающихся над бренной обыденностью «социального заказа» философских размышлениях о сокровенных проблемах творчества, о роли личности художника.

Со стремлением разрушить не сопоставимое с актом творчества понятие идеологической нормы, догмата официальных идей времен «застоя» связана наметившаяся в исповедях последних десятилетий 20 века тенденция к само-обнажению героя при отсутствии мотива раскаяния. Более того, «исповедующемуся» присуще самолюбование, углубленное смакование низменных сторон человеческой души («Это я - Эдичка», 1976, Э.Лимонова; «Мама, я жулика люблю!», 1989, Н.Медведевой).

Сочинение «Исповедь» было написано Августином около 397 – 398 гг. нашей эры в то время, когда он был епископом Гипонским (395 – 430 гг.). В «Исповеди» содержится тринадцать книг, и это сочинение по праву является первым литературным автобиографическим произведением. «Исповедь» содержит повествование о духовном поиске Блаженного Августина. Первый печатный перевод «Исповеди» на русский язык был выполнен иеромонахом Агапитом в 1787 году. Также известен перевод профессора М. Е. Сергиенко, который был подготовлен в блокадном Ленинграде, а опубликован в 1975 году. Еще известны переводы Д. А. Подгурского (Киевская духовная академия, 1880) и Л. Харитонова (2008).

Как понимается слово исповедь?
Исповедь – У христиан: признание в своих грехах перед священником, отпускающим грехи от имени церкви и Бога, церковное покаяние. Быть на исповеди. 2. перен. Откровенное признание в чем-нибудь, рассказ о своих сокровенных мыслях, взглядах (книжн.). (Толковый словарь Ожегова)

Августина можно назвать философом – ищущим, ищущим истину, и в первую очередь для самого себя.(Матвеев П. Е. Лекции по ИЗФ. Фи.лософско – богословское учение Августина Блаженного) В «Исповеди» затронута только часть жизненного пути автора (33 года из 40 прожитых в момент написания сочинения), а также Августин говорит о смерти своей горячо любимой матери, Моники. Эта благочестивая женщина, в продолжение всей жизни с изумительною заботливостью, энергией и самопожертвованием старавшаяся внушить сыну свои понятия о блаженстве, умерла вскоре после совершенного обращения Августина. Поэтому, говоря о переходе своем к истинной вере, Аврелий Августин посвящает биографии своей матери целый ряд очаровательных глав своего сочинения. Он восхваляет характер своей матери, описывает её неутомимые заботы о сыне и свою скорбь о её потере. По – мимо этого, Августин критикует неоплатонизм, манихейство (религиозное учение поздней античности, основанное пророком Мани, основано на христианско – гностических представлениях с заимствованием зороастрийских элементов.) и астрологию. А также, в последних 4 книгах Августин рассуждает о таинстве причастия, о толковании Книги Бытия, об учении о Троице и о природе памяти, времени, языка.
Например, о времени, он писал так: «И, однако, мы говорим «долгое время», «краткое время» и говорим это только о прошлом и будущем. О сроке, например, в сто лет как в прошлом, так и в будущем мы говорим, как о «долгом времени»; «кратким временем» назовем предположительно для прошлого и будущего промежуток дней в десять. Но как может быть долгим или кратким то, чего нет? Прошлого уже нет, будущего еще нет. Не будем же говорить о прошлом просто «долго», но скажем «было долго», а о будущем: «будет долго. Боже мой, Свет мой, не посмеется ли истина Твоя и здесь над человеком? Долгое прошлое стало долгим, когда уже прошло, или раньше, когда было еще настоящим? Оно могло быть долгим тогда, когда было то, что могло быть долгим; но ведь прошлого уже нет - как же долгим может быть то, чего вовсе нет? Не будем, следовательно, говорить: «долгим было прошлое время»; мы ведь не найдем ничего, что было долгим: прошлое прошло, и его больше нет. Скажем так: «долгим было это настоящее время», будучи настоящим, оно и было долгим. Оно еще не прошло, не исчезло, и поэтому и было то, что могло быть долгим; когда же оно прошло, то сразу же перестало быть долгим, потому что перестало быть вообще»». Потом он говорит о будущем. «Каким образом Ты, правящий миром, Тобою созданным, объясняешь душам будущее? А Ты объяснял его пророкам Своим. Каким же образом объясняешь Ты будущее. Ты, для Которого будущего нет? или, вернее, через настоящее объясняешь ты будущее? Ибо, того, чего нет, никак невозможно объяснить. Не так остры глаза мои, чтобы рассмотреть, как Ты действуешь, это выше сил моих, не могу постичь сам, но смогу с Твоей помощью, когда Ты подашь ее, сладостный свет внутреннего взора моего». И завершая эту книгу, он сводит к тому, что: «Прошлого нет, будущее не наступило. Есть только настоящее». Он говорит, что прошлое, настоящее и будущее употребляется не верно, и предлагает: «…Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени - настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе и нигде в другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего это память; настоящее настоящего - его непосредственное созерцание; настоящее будущего - его ожидание. Если мне позволено будет говорить так, то я согласен, что есть три времени; признаю, что их три. Пусть даже говорят, как принято, хотя это и не правильно, что есть три времени: прошедшее, настоящее и будущее: пусть говорят. Не об этом сейчас моя забота, не спорю с этим и не возражаю; пусть только люди понимают то, что они говорят и знают, что ни будущего нет, ни прошлого. Редко ведь слова употребляются в их собственном смысле; в большинстве случаев мы выражаемся неточно, но нас понимают». (Аврелий Августин «Исповедь» Книга 11; XV, 18
Там же. XIX, 25)

В сочинении, Августин обращается к Богу. Задает ему вопросы. Просит у него прощение за все грехи совершенные им в молодости. Например, в главе IV автор рассказывает о том, как с ребятами в полночь они своровали груши. Вот что он пишет: «Мы унесли оттуда огромную ношу не для еды себе (если даже кое-что и съели); и мы готовы были выбросить ее хоть свиньям, лишь бы совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен». И далее объяснял: «Причиной моей испорченности была ведь только моя испорченность. Она была гадка, и я любил ее; я любил погибель; я любил падение свое; не то, что побуждало меня к падению; самое падение свое любил я, гнусная душа, скатившаяся из крепости Твоей в погибель, ищущая желанного не путем порока, но ищущая самый порок».

Нам известно, что это первая автобиография в Европе. И она написана в виде исповеди. В каком – то смысле, Августин Блаженный стал родоначальником нового жанра в литературе. Жанр, в котором присутствует повествование от первого лица, с феноменальным описанием своего психологического состояния на тот или иной момент жизненного пути. При прочтении «Исповеди», чувствуется присутствие автора. Как же чувствуется присутствие автора? Скорее всего дело в искренности автора. В его изложении мысли. Как будто он разговаривает с тобой, и вместе с этим с Богом. Перед Богом он кается, а читателям рассказывает о своей жизни. В начале о сложной и порочной, а после обретения Истины – самой, что ни на есть простой и светлой, добродетельной.

Бертран Рассел пишет, что «Исповедь» имела своих подражателей, среди которых, самыми знаменитыми были Руссо и Лев Николаевич Толстой. (Там же. XX, 26
Аврелий Августин. Исповедь. Книга 2, IV, 9.
Там же.
Б. Рассел. История Зарубежной философии. Книга вторая. Часть 1. Отцы Церкви. Глава III. с. 418)

Для сравнения, нужно выделить три аспектах:
1) Эпоха, в которой жил автор.
2) Среда обитания повлиявшая на автора.
3) Мировоззрение автора.

Как нам известно, Августин Блаженный жил на стыке Античной и Средневековой эпох. К моменту написания «Исповеди» христианство было распространенно, тем более узаконено Константином Великим в 313 году еще до рождения автора. В эту эпоху, язычество начинало терять своих последователей, и все больше и больше людей принимали христианскую веру. Христианство было утешением для людей, в основном для рабов. Строились храмы. Прекратились гонения. Это время было благотворным для написания этого сочинения, а также и для самого Августина.

Жан – Жак Руссо – философ, писатель, ботаник, композитор, автобиограф родился в Женеве в 1712 году 28 июня, умер в 1778 году 2 июня в городе Эрминонвиль. XVIII век знаменит в истории как эпоха революций. «Революция на столах», «Революция в головах», «Революция в сердцах», «Революция в манерах». Руссо жил во времена этих революций. Так же, XVIII век называют эпохой Просвещения. Европейские мыслители порывают с богословием и отграничивают сферу собственно философии от естествознании. Тем самым, «Исповедь» Руссо пишет в духе революции, его исповедь является неким мятежом против чрезмерной набожности. А также «Исповедь» Руссо - это упрек тем, кто его «делал» (см. биографию). Можно также сказать, что к себе он относится критически. Это сказано в предисловии: «Я показал себя таким, каким был в действительности: презренным и низким, когда им был, добрым, благородным, возвышенным, когда был им. Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою ты видел ее сам, всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях. Пусть каждый из них у подножия твоего престола в свою очередь с такой же искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один из них, если осмелится, скажет тебе: «Я был лучше этого человека»». (Жан – Жак Руссо. Исповедь. Перевод Д. А. Горбова и M. Я. Розанова. http://www.litmir.me/)

Лев Николаевич Толстой - великий русский писатель, философ, публицист, член-корреспондент Императорской Академии наук. Родился в Ясной Поляне 9 сентября 1828 года – умер 20 ноября 1910 года. В Российской Империи в это время произошло декабрьское восстание, несколько воин, в том числе и Крымская, в которой участвовал Лев Николаевич, позже Александр II освободил крестьян. Время было сложное для России. Появлялись кружки инакомыслия, которые в большинстве своем считали царизм отстоявшейся старой идеей. 2/2 XIX - эпоха переосмысления устоявшихся традиций русской буржуазии. В своей «Исповеди» Толстой говорит о своем пути искания Истины. В его жизни произошла переоценка ценностей. В своем сочинении он критикуют христианскую религию, ее догматы, но при этом не отрицает Бога и учение Христа. Также, искания Истины проходят через всю жизнь писателя, и под конец он понимает, что смысл жизни в простоте. Это и есть Истина. «И я полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь живых людей и жизнь таких же умерших людей, про которых читал и слышал, тем больше я любил их, и тем легче мне самому становилось жить. Я жил так года два, и со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга - богатых, учёных - не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства - всё это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял Сам он опростел, и стал обычным русским трудящимся мужиком. В конце своей жизни, Лев Николаевич отказался от своего имении и в правах на авторство в пользу своей дочери Александры.

Завершая анализ этих трех сочинений, хочу сказать, что в них есть схожести, а также и различия. Основное различие – это эпоха, в которой жили эти авторы. Другое – мировоззрение, которое исходит от эпохи. Это прослеживается в сочинениях. Сходство же в том, что чувствуется присутствие автора, его искренность. И проч.

В целом хочу сказать, что работа Августина Блаженного повлияла на мировую литературу, открыв новый жанр. «Исповедь» была одной из самых любимым и читаемых произведений в Средневековье, да и в наши дни.